Кира Муратова поставила нам диагноз: Глупость безбрежная. К Юбилею легендарного кинорежиссера
Когда иссякли эпохи романтических порывов - возникла Кира Муратова. Как веление времени и его прорицательница.
Она возникала мучительно трудно. Мучительно для себя и для окружавшего ее мира. Этот мир топорщился, сопротивлялся, пытался уничтожить раздражителя, как осу. Ее первые картины терзали глаз и ухо сознательных партийцев идеологической несовместимостью с хорошо выученными установками. Для начальства эти картины были мелкотемны, провинциальны, убоги: их герои были поглощены личными переживаниями и не сверялись поминутно с Лениным. А главное, и не хотели, не имели в том потребности и как бы даже не подозревали о принятой в социалистическом обществе иерархии ценностей: "Раньше думай о Родине, а потом о себе".
"Долгие проводы" и "Короткие встречи" на многие годы вперед стали примером "неправильного кино" и, в назидание всем, оказались в прочной опале, их упрямый автор - тоже. Так судьба Киры Муратовой дала, возможно, самый выразительный пример эффективного уничтожения любого свободного творчества глупостью советского образца. Андрей Тарковский, Элем Климов - хрестоматийные объекты партийной травли - все-таки пробились, стали признанными классиками даже в этих условиях. Муратова же была попросту отодвинута от профессии: женщина, что с нее взять! Тогда у нас в кино почти не было режиссеров-женщин: величественная Юлия Солнцева, супруга живого классика Александра Довженко, да бурно талантливая Лариса Шепитько - жена Элема Климова. И все равно о них говорили с заметной снисходительностью. Кира Муратова не имела даже их хрупкой брони. Но у нее мужской железный характер.
Торжество и величие глупости всегда возбуждают в думающем человеке мизантропические порывы. Глупость слишком долго плясала над выключенной из кино Муратовой свой победный танец. Бездарности объявляли ее профнепригодной. Чтобы выжить, она работала в библиотеке - хотя трагедии в том, судя по всему, не видела: не любила, чтобы об этом упоминали с сочувствием. Она человек философского склада и все переживаемое копила для искусства - все шло в дело. Пусть мир вокруг все более уподоблялся абсурду, хороводу гоголевских "свиных рыл", которые из литературной метафоры обращались в реальность, - в человеке и художнике вызревал мизантроп. Без этой глупейшей опалы мы бы не имели ту Киру Муратову, которую любим. Мы бы имели Муратову другую - возможно, менее жесткую и беспросветную.
Я менее всего думаю, что природа ее фильмов возникла от личных обид. Просто зло собралось вокруг нее все в такой концентрации, когда от него стало нельзя дышать, и только замечательный, тонкий и реактивный ум этой на взгляд хрупкой женщины оставил в ее фильмах пространство для какой-то другой жизни - пусть и за кадром.
Ее беспросветность принципиально отличалась от коммерческой "чернухи" тем, что предмет повествования для нее - не весь свет в окошке. Она снимала, конечно, прежде всего для себя, потому что не могла не снимать - для Муратовой это был способ самоосуществления, способ жизни. Но она все-таки предполагала, что в зале соберутся те, кто ее поймет, - стало быть, уже не "свиные рыла". Утверждала, правда, что это ей безразлично, но, как любой художник, в этом пункте лукавила.
Для меня первым потрясением после ее долгого молчания был "Астенический синдром", любимая с той поры картина. Перед премьерой в Доме кино я забрел в тамошний ресторан подкрепиться, за столик подсела незнакомая женщина и тут же возбужденно стала делиться: "Представляете, они говорят, что материться в кино нельзя!!!". "По-моему, тоже - нельзя", - автоматически ответил я, не зная еще, о чем речь. Потом пошел фильм, и к финалу мне уже так хотелось материться от увиденного и разбередившего потемки моих жизненных наблюдений, что когда на экране явилась моя соседка по столику и стала в пустом вагоне метро костерить мир изощренно, исступленно и страстно, на меня сошло подобие катарсиса: счастье - когда тебя понимают.
Потом с разных расковавшихся экранов матерились много, смачно и бессмысленно, и я опять стал считать, что в искусстве материться лучше не надо. Кира Муратова открыла прием и его исчерпала.
"Астенический синдром", фильм 1989 года, - как теперь видно, был провидческим. Это исчерпывающий диагноз и манифест наступавшей эпохи. Душевная и духовная спячка, переросшая в спячку физическую, вспузырилась было приступом безумных надежд, а потом благополучно продолжилась в постсоветском пространстве. Но продолжилась уже в новом качестве: сладкий сон усыпляющих старых идеологий окончательно выродился в тревожный полубред идеологий новых, религиозно-мистических, с такой яростью высмеянных Кирой Муратовой в церковной сцене фильма "Чеховские мотивы".
Сделав "Синдром", который для меня стоит в том же ряду, что самые горькие и пророческие произведения русской литературы, от "Мертвых душ" до "Бесов", Муратова поняла, что одним глотком опустошила тему, и впала в очередной кризис. К счастью, ненадолго. Последовали "Чувствительный милиционер", "Увлеченья", "Три истории", "Второстепенные люди", "Чеховские мотивы", "Настройщик", "Мелодия для шарманки", "Вечное возвращение"… Каждый фильм казался потолком на пути к шедевру, но каждый следующий открывал изумленным зрителям все новые этажи.
В советской школе учили, что единственный положительный герой Гоголя - его смех. Это правило применялось, правда, к дореволюционному Гоголю, но уже не применялось к постреволюционному Булгакову. С той же мерой демагогии можно утверждать, что и Кира Муратова не чужда смеху, который тоже, как у Гоголя, положителен. Ее человеческий зоопарк зловещ, нелеп, бестолков, гвалтлив и в конечном итоге несомненно смешон. Из своей одесской жизни она взяла дивную фирменную краску: речь идиотически певучая, с бесконечными, как дурной сон, рефренами. Слово, однажды с таким трудом артикулированное, потом будет повторяться снова и снова, словно не только этот конкретный человек, но и целый мир вокруг застрял, буксует и не в состоянии понять ни себя, ни ближнего. Только слышно, как в головах персонажей со скрежетом двигаются какие-то шестеренки, конвульсивно пытаясь сдвинуть с места человека и его обстоятельства. Всегда - безрезультатно. Смотреть это в бесстрастном спокойствии невозможно: Муратова доводит зрителей до исступления, ее рефрены подобны средневековой пытке, когда узнику размеренно, но сутками капали на макушку водой. Это как бесконечный лай собаки за стенкой. Или как фальшивая нота, все два часа сеанса терзающая ваш слух. Это ее ноу-хау, которое и ненавидишь, и любишь, и ждешь, и не можешь оторваться.
Она не зовет зрителя в единомышленники, не приглашает сочувствовать. Просто швыряет нам пригоршнями образы мира, который ей категорически не нравится. И мы не нравимся тоже. Если бы мы были много лучше того, что она показывает, мир не стал бы таким до смешного грустным. Ведь по иронии судьбы предстающий на экране зоопарк еще и считает себя царем природы. Муратова стала бы открещиваться, наверное, но в ней скопился неиссякаемый запас ненависти к подобострастной властям торжествующей глупости, которая пыталась распоряжаться ее судьбой, - и теперь эти чувства подсознательно выплескивались в фильмах. И находили в зрительном зале хоть в России, хоть в Германии, хоть в Италии, такой мгновенный и пылкий отклик, что было ясно: здесь едва ли не главная правда о мире. Мир, по Муратовой, представляет собой на самом деле не вечный поединок Добра и Зла. Он поле пляски победоносной Глупости, от которой и проистекают все прочие беды человечества. Именно эта Глупость так часто делает неразличимыми границы между добрым и злым, дьявольским и божественным. Ею легко манипулировать, в ее присутствии позволительно лжецу рассуждать об истине, бесу почитать себя бесогоном, а чертенята могут подпевать, считая свое пение ангельским. Дно и крышка поменяются местами, вор будет кричать: "Держи вора!", - а бандит пожертвует неправедно нажитые деньги на "Храм на крови" и получит благословение батюшек. Объяснение этого вечного феномена - в фильмах Киры Муратовой.
Антитеза, как часто бывало у классиков, - в природе, не испорченной такой человеческой цивилизацией, но от нее страдающей. В "Астеническом синдроме" самые пронзительные кадры - долгая съемка тоскливых собачьих глаз в приемнике для брошенных людьми обреченных псов. Потом Муратова обещала эти собачьи глаза вставлять в каждый свой новый фильм. Как знак обреченности всего человеческого сообщества. Пока оно - такое. Но оно себе не изменяет, и в картине 2009 года "Мелодия для шарманки" глаза собак, с тоскливой надеждой смотревшие на нас в "Астеническом синдроме", аукнулись в глазах никому не нужных беспризорных детишек. В этом фильме она открыто смеется над современниками, которые ударились в святую веру, но от этого стали только карикатурнее: обуявшая всех молитва обещает рай, в который никто не верит. Люди все больше и все исступленней лгут себе и друг другу, привыкли к лжи, ложью живут и ее уже не замечают, как не замечают отравленного воздуха больших городов, - просто потихоньку вырождаются.
О жанрах Муратовой говорить бесполезно, потому что жанр - она сама. Ее почерк узнается с первого кадра и, как в каждом абсолютно авторском кино, мы имеем дело только с ней и ее мироощущением. С тем, чего она не могла не выразить. Никому в голову не пришло бы заказать Муратовой сериал по Акунину (признан иноагентом в РФ). А если бы и пришло, она из Акунина сделала бы Муратову, как уже делала из Короленко ("Среди серых камней"), Моэма ("Перемена участи") и даже Чехова ("Чеховские мотивы"). Свой зоопарковый мир она складывала из материала, отобранного по своим непостижимым критериям, и как правило, постоянного. Ей почти не нужны артисты, а нужны натурщики, с их фактурой и специфической органикой. Астеник, толстяк, кретин, ожившая кукла Барби - все это у нее не сыгранное, а настоящее, как собаки или коты. Только в свои последние картины она стала приглашать мастеров уровня Аллы Демидовой, Нины Руслановой, Олега Табакова и Сергея Маковецкого - но даже Табаков, с его-то органикой, вписался в ее фирменный ансамбль не слишком гладко. Зато безупречно вписались Алла Демидова и Нина Русланова, они даже добавили в палитру Муратовой новые краски.
В ее редких выступлениях на публике можно найти частичную разгадку ее правды. С одной стороны, "правды нет, есть мироздание и его хаос". Или даже так: "Правда в основном ужасна, мучительна, смертельна. Увидеть ее - значит умереть". А потом своеобразно, но о том же "положительном герое": "Модель, которую ты накладываешь на мир, нельзя назвать ни правдой, ни неправдой. Художник все равно его лакирует, пусть даже в очень грустном варианте. Его модель так организует мироздание, чтобы мозг порадовался хотя бы игре ума. Пусть это будет очень печально, но радость формы дает радость мозгу, и это утешает".
Улыбка Кабирии, этот последний луч надежды великого гуманиста, у Муратовой ушла совсем за кадр, за пределы экрана. Это улыбка принципиально одинокая и уже безнадежная, как глаза тех собак в приемнике, но луч удивительным образом остается и освещает самые печальные ее фильмы. Вероятно, само присутствие гения среди нас - уже надежда и счастье.
Но - "смежили очи гении"…