Чему учат сумасшедшие: замужняя Катя жертвует собой ради философа Петра Яковлевича
Ведь если подытоживать прошедший год - окажется, что выпало из поля зрения немало дат, скрывающих истории таких болезней, которые и нам сегодня поучительны. Да просто сумасшедшие уроки.
Случайно, скажете, сошлось?
Как знать.
Тут главное - не слушать пыльные формулировки и не обращаться за ответом к модным призракам искусственного интеллекта. Лучше самим вчитаться и пораскинуть своими мозгами.
Вот две из множества загадочных историй, которые напомнил прошлый год, - на первый взгляд между собой не связанных.
Но лишь на первый взгляд.
Почему Чаадаев просил вместо себя признать безумной - поклонницу, которой написал "Философические письма"
(Прошедшим летом было 230 лет со дня рождения Петра Чаадаева)
В январе 1837 года с Петром Чаадаевым беседовал московский обер‐полицмейстер Лев Цынский. Генерал‐майор был знаменит своим бодрящим афоризмом: "Я слышу молчание!". Но Петр Яковлевич не молчал - и Лев Михайлович услышал всё, что надо было слышать.
Мужчины обсуждали даму, что понятно. Тем более, что повод был скандальный.
Чаадаев к этому имел прямое отношение.
Как только заварилась каша с публикацией в журнале "Телескоп" его письма (философического) - едва распутывать скандал стал лично государь - в Московское губернское правление немедленно примчался муж той самой "Г-жи***", которой было адресовано письмо философа.
Высокий свет, всё положительное общество прекрасно знало, что это письмо не единственное (позже из переписки с г-жой*** сложится 8 "Философических писем"). Письма не первый год ходили по рукам и никого особенно не волновали - пока вот это первое письмо не напечатали (что означало, будто власть готова разделить подобный образ мыслей).
Да и мало для кого было большим секретом: "сударыню", к которой обращался в письмах Чаадаев, зовут Екатериной Пановой.
Кто такая?
С Чаадаевым они уже лет десять как знакомы - ей было 20 с хвостиком, теперь ей 32, полжизни замужем (с 17-ти), бездетная, живет в Москве или в деревне, где владеет 150-ю душами. В девичестве фамилия Екатерины была - Улыбышева, из приличной семьи: отец служил российским посланником в Дрездене, брат - известный музыковед, автор трудов о Моцарте.
Однако же теперь - едва узнав о чаадаевском скандале, супруг Панов немедленно потребовал, чтобы его жену признали сумасшедшей.
Журнал был напечатан в октябре - а в декабре уже Московское губернское правление по требованию мужа освидетельствовало умственные способности его жены. Екатерины нервничала, отвечала дерзко, называла себя убежденной "республиканкой" и даже признавала, что при виде мужа "дрожит до отчаяния, до исступления, особенно когда ее начинают бить и вязать".
Губернское правление признало, что расстройство налицо - Панову поместили в спецлечебницу доктора Василия Саблера (для справки: он был не садист, известен мягким, даже эстетическим подходом к пациентам).
Собственно это генералу Цынскому хотелось обсудить с философом.
Но Чаадаев сразу возбудился.
Наконец-то все услышат: это он, философ, оказался жертвой этой полоумной "философки"!
Не Чаадаев, а Панова не в своем уме!
По Чаадаеву, виновны были все - и цензор-ротозей, и сосланный уже в тмутаракань издатель Надеждин (исказил его письмо "дурным переводом" с французского). Но виноватее других - безумная "сударыня".
После беседы Чаадаев тем же вечером составил длинное письмо и завтра же отправил генералу Цынскому. Расставил над Пановой точки еще раз, практически прибил гвоздями.
Беседы с ней философу служили просто "утешением в дни крайней нужды". Гулял по парку - "находил в этих свиданиях развлечение".
Не виноват же он, что те свидания открыли Катеньке Пановой "прелесть в познании и в величавых эмоциях созерцания". Мало ли что могла себе вообразить замужняя "сударыня".
Вокруг шептались с первых дней: приятели считали, что знакомство с ней его компрометирует. Но литератор Лонгинов (позже - орловский губернатор), с которым Чаадаев откровенничал в последние годы жизни, точно знал, что к этой "милой женщине" Петр Яковлевич все-таки испытывал довольно "близкую приязнь": она ценила "все, что доставляет изящнейшие и чистейшие душевные наслаждения", но только не умела применять свои "достоинства".
* * *
Ей было двадцать с небольшим, и письма были пылкими: "Вот уже ровно год, как я имела счастье познакомиться с вами, и все бывшее раньше кажется мне смутным и неясным".
Или вот так: "Я со всем жаром, со всем энтузиазмом, свойственным моему характеру, отдалась этим столь новым для меня чувствам".
Тем более, что Чаадаев отвечал: "Сударыня. Прямодушие и искренность - именно те черты, которые я в вас более всего люблю и ценю".
И даже более того: "Я вовсе не проповедую вам мораль слишком строгую".
Из сохранившихся писем Пановой и "Философических писем" Чаадаева - как предлагал когда-то видный литературовед Михаил Гершензон - нетрудно составить их импровизированный диалог.
Сам по себе достаточно красноречивый.
"Вы, - написал он ей, - сударыня, как бы созданная для испытания всех самых сладостных и чистых душевных наслаждений. Но чего вы, спрашивается, достигли при всех этих преимуществах?"
Кругом же атмосфера рабства - негде применить ее таланты.
"Эти рабы, которые вам прислуживают, разве не они составляют окружающую вас атмосферу?.. Вот заколдованный круг, в нем все мы гибнем".
Надо избавиться - он написал - от "вредного воздействия воздуха, которым вы дышите".
Она потрясена - такой мужчина, он ее герой. И, кажется, уже на все согласна. Даже так: "У меня возникло горделивое, безумное желание пренебречь судом общества".
Философ одобрял ее решительность - в широком смысле: "Сударыня, вы должны создать себе собственный мир, раз тот, в котором вы живете, стал вам чуждым".
Как было Кате понимать его - когда она, жена помещика и агронома, читала строки Чаадаева, что именно "отсутствие изящного в нашей домашней жизни" - вообще "одна из главных причин, замедляющих у нас прогресс"?!
Вот так, по-девичьи, и понимала: "Страничка вашего письма, направленная главным образом в область чувства, заставила меня проливать слезы".
А он призывал ее еще - подумать о великой Схизме, поделившей христиан на Запад и Восток, католиков и православных. "Смело вверьтесь, сударыня, волнениям, вызываемым в вас мыслями о религии".
Прежде ее смущала мысль о католичестве - но раз уж Петр Яковлевич... Между прочим, с этих пор круг чаадаевских приятелей дал Пановой кодовое имя - "Католичка".
Сударыня прониклась новым чувством так, что - как бы ни боялась показаться Чаадаеву "сумасбродной или экзальтированной", - скоро ей пришлось признаться: "Все эти столь различные волнения, которые я не в силах умерить, значительно повлияли на мое здоровье".
И это Чаадаева насторожило: "Неужели это печальное следствие наших бесед?"
Панова простодушно признавалась - ну а что ж еще. "Хорошо помню время, когда несколько знаков внимания с вашей стороны возвращали мир и покой в мое сердце, потерявшее надежду обрести счастье на этой земле!"
А, так вот о чем она.
Он, значит, ей о неизбежном богочеловеке, о новом нравственном перевороте - предлагает даже разделить "апостольскую миссию" - а она вон что.
Он воспарил - а она приземлила.
Чаадаев тут же настоятельно советовал Пановой бросить всё - и быстренько в деревню. "У вас прелестная усадьба: почему бы вам не перенести туда свой домашний очаг до конца ваших дней?"
И мужу хорошо опять же - продолжал бы там кропать свои брошюры по сельхозработам. Ну и вообще.
Там, - говорит Пановой Чаадаев, - "обретете наконец в своем уединении такие чувственные наслаждения, о которых в светском обществе и понятия не имеют".
И она помчалась.
Но, к несчастью, тут же убедилась, что супруг Панов не умный агроном, а чистый угнетатель крепостных крестьян. Кроме того, он весь в долгах и силой выбивает у нее права на имение.
"Я не хотела даже скрывать от него моё презрение" - и даже "заявила ему, что мы больше не сможем жить вместе".
В ответ муж запер бедную Екатерину и начал вместе со своей любовницей издеваться так, что у нее "навязчивой идеей стала мысль о смерти".
Подробно описав весь ужас Чаадаеву, она добавила: "Врач, которому я доверилась, человек знающий и почтенный, сказал, что он не отвечает за меня, если я буду дольше жить с моим палачом".
Этого только Чаадаеву и не хватало.
Приуныл: "Сударыня. Мне, признаться, трудно оторваться от широких горизонтов… В сладостном чаянии грядущего блаженства людей мое прибежище".
Разволновался: "Последствия я должен был предвидеть, да я их и предвидел".
А эта нервная Панова о своем - да так настойчиво: "Я должна бы просить у вас прощения за то, что я хочу, так сказать, принудить вас заниматься мною… Но будьте снисходительны…"
Что же ему теперь - бросать из-за нее свою "апостольскую миссию"?
Чаадаев встретился с ее супругом - тот потом со смехом передал, что говорил о ней философ. В ужасе она писала: "Вы стали удаляться от нашего общества, но я не угадывала причины этого. Слова, сказанные вами моему мужу, просветили меня на этот счет. Не стану говорить вам, как я страдала… Это было жестоким, но справедливым наказанием..."
И, кстати, Чаадаев одолжил Панову тысячу рублей.
А что касается Екатерины - он ей предложил: "Сударыня, не всего ли лучше облечься в одежды смирения, столь приличные вашему полу?"
Панова окончательно расквасилась: "Поверьте мне, если не думаете, что я низкая и презренная женщина, как, может быть, старался утверждать Панов…"
Вот и веди таких неподготовленных сударынь в свои альковы философии. Это, разумеется, ему урок.
Теперь вот Чаадаев генералу Цынскому и объясняет - правда, несколько туманно: обсудили, мол, с ее супругом вопрос о денежных долгах - как тут же прилетело от г-жи Пановой "довольно грубое" письмо.
Грубиянка написала ему: "Если бы вы пожелали, вы, может быть, смогли бы помочь мне выйти из ненадежного и неприятного положения… Надеюсь снова увидеть вас в ближайшие дни".
Безумная, понятно.
Он был непреклонен: "Не будем говорить более об этом. Есть режим для души, как есть режим и для тела: надо уметь ему подчиниться".
Что дальше? Ничего.
Зато Катя Панова осталась литературной фигурой речи, безымянной "сударыней" его философического подвига.
Нет, генералу Цынскому философ прямо заявил как на духу: если эта "несчастная женщина теперь в сумасшествии", к тому же "почитает себя бессмертною и в припадках бьёт людей", - то он, Петр Яковлевич Чаадаев, просит "мудрое правительство не обращать никакого внимания на слова безумной женщины".
Оградить его от этой сумасшедшей.
* * *
Известно, что монарх все же решил, чтоб за здоровьем самого Чаадаева присматривали доктора из ведомства обер-полицмейстера Цынского.
Похоже, что монарх и сам был в замешательстве - такой парадоксальный автор: когда-то чуть не стал флигель-адъютантом императора, без объяснения подал в отставку; только что, недавно попросил себе пост в минпросвещения - в ответ предложен был высокий чин в минфине - отказался - отказался - вроде бы сошлись на должности в минюсте - но Чаадаев снова исчез. А как понять написанное им? То о вселенской миссии России - то о том, что мы лишь язва на теле Европы.
Изоляция философа была, конечно, символической. Одного штаб-лекаря он сам забраковал - тот приходил нетрезвым. Предложили выбрать самому - он выбрал доктора Гульковского, лечился у него и прежде. Тот Чаадаеву сочувствовал и лишний раз не досаждал. Через год он был официально признан вновь "нормальным". Хотел того царь или нет, но Чаадаеву он этим "сделал биографию".
Как написал в воспоминаниях его племянник Жихарев, "в несчастии Чаадаев сделался предметом общей заботливости и общего внимания". Философ скоро, успокоившись, вернулся к прежнему самоощущению - интеллектуальной достопримечательности, вечного изгнанника, непонятого "лишнего человека".
О сумасшествии, если вчитаться в письма, дневники тех лет, чаще всего злословили приятели философа. "Кажется, что он немного тронулся". "Он, конечно, ментально болен". И вообще его волнует не царский приговор - а "что скажут о признании его умалишенным знаменитые друзья его, ученые Balanche, Lamené, Guisot и какие-то немецкие Шустера-Метафизики".
Сам Петр Яковлевич взял себе название: "философ женщин".
Поэт-гусар Денис Давыдов скажет злее: "старых барынь духовник".
Ну, старые не старые, а были очень даже ничего.
* * *
О философии его всерьез не говорили, пока через два десятка лет Герцен не признал Чаадаева жертвой тирании и карательной психиатрии.
Сам Чаадаев отбивался и от Герцена - предупреждал его: "Стыдно было бы, чтобы в наше время русский человек стоял ниже Котошихина". На что он намекал? Григорий Котошихин - перебежчик, писец Посольского приказа допетровских времен. Сбежал к шведам, написал там злобную пародию на "историю Московии", потом стал никому не нужен - и лишился там же головы.
Ни Герцену и никому уже было не важно, что у Чаадаева на самом деле на уме. А он все время повторял: "Да что я сделал, что я сказал такого, что могло бы послужить основанием к обвинению меня в оппозиции? Я только одно непрестанно говорю, только и делаю, что повторяю, что всё стремится к одной цели и что эта цель есть Царство Божие…"
Он говорил и сам, что философия его - интерпретация одной важнейшей мысли. История есть путь к созданию в мире Царствия Божия. Россия выпала из мировой истории и отошла от целей и смыслов, составляющих содержание жизни европейских народов. Но если в мировой истории есть провиденциальный смысл - то эта исключенность, следовательно, тоже не случайна. И это означает, что России предстоит либо вернуться, растворившись в общей мировой истории, признав свое прошлое и настоящее "пустотой" и став уроком для других - либо эта "пустота" станет как раз преимуществом России: она по Чаадаеву "получила в удел задачу дать в свое время разгадку человеческой загадки".
Конечно, он писал о "рабской атмосфере". Но при этом много раз писал приятелям: валить все на "правительство", на "обстоятельства" нелепо. "Безграничная свобода" - миф. Она не служит "непременным условием умственного развития". Напоминал про деспотический Восток, откуда "мир получил все свое просвещение"; про арабов, не знавших демократии, -"между тем мы обязаны им доброй частью наших познаний".
"Наконец, думаете ли вы, что цензура, кинувшая Галилея в темницу, была мягче цензуры г. Уварова с товарищами? Но не вертится ли с тех пор земля, приведенная в движение толчком ноги Галилея?
Итак, будьте гениальны, и все устроится".
И будет на земле желаемое Царство Божие.
Ладно бы Герцен, ладно бы мы с тех пор так Чаадаева и не услышали. Но другой вопрос: увидела ли это Царство "философка" Катенька Панова?
С тех пор он больше с ней не виделся. Исчезла - как и не было.
Хотя она пережила его: он дожил до 1856-го, а она была жива по крайней мере до конца 1860-х. Как у неё сложилась жизнь - густой туман. Но ничего хорошего.
Из психлечебницы ее скоро выпустили - сумасшедшей она не была. Лет через 15 старший брат Александр Улыбышев завещал всё самое ценное (в духовном смысле) любимому ученику, композитору Милию Балакиреву - и ей, дорогой сестре: ему скрипки и нотную библиотеку, а Екатерине свои рукописи и книги. А дальше ее путь теряется - однажды только внук Улыбышева вспомнит про какую-то старуху на одной ноге, жившую в дедовской усадьбе: там ее дразнили "философкой". Но ни могилы, ни портрета, ничего.
Можно, конечно, отмахнуться: бабья доля. Вообразила невесть что. Да мали ли кого выбрасывало на обочину.
А все же вывихнул её судьбу "философический роман".
И всё же факт: под знаменем такого самоотречения рождались многие такие "философки". Не письма, а пожар в мозгах.
Корить философа за бедную Панову - дело совсем неблагодарное.
Задолго до скандала с "Философическим письмом", пусть и с купюрами, но вышли главы грибоедовского "Горя от ума" - в Чацком узнавали Чаадаева. Пять лет прошло со дня премьеры комедии на Александринской сцене. Диагноз "сумасшествие" носился в воздухе. И сумасшествие скрывало странные пути героев будущих столетий. То вечно недолюбленные "лишние люди", то "нигилисты", сами себе богочеловеки - то сестры Катеньки Пановой, очарованные верой и идеей девушки, готовые на всё.
* * *
Но, между прочим, Пушкин взял у Чаадаева - из стихотворной повести о несчастной любви "Рыбаки" - почти дословную цитату, которой знаменитая замужняя Татьяна Ларина отвергла своего Онегина. У Чаадаева было так: "Ты говорил - но все напрасно! - Уж я с другим обручена! Уж я другому отдана!".
Но тут надо сказать о другом. Пушкин не только написал (но не отправил) приятелю-философу знаменитый ответ на публикацию его "Философического письма" - о том, "что ни за что на свете не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю".
В разгар скандала никому уже и дела не было - а что с Пановой? Что теперь будет с ней. И Пушкин был единственным, кто вдруг обеспокоился ее судьбой.
Писал Денису Давыдову: что с бедной "Католичкой"? Тот отмахнулся, посоветовал спросить у Александра Тургенева: "он, может, успокоит насчет Католички". Успокоить было нечем. Да и что такое слезы Катеньки - когда всех ждут великие дела?
Но Пушкин волновался. Может, потому и - гений.
(Продолжение - в части 2)