Всю войну он прошел связистом на батарее тяжелых орудий. В армии - с 1940 г., встретил немцев в 1941 г. на первых рубежах, был в окружении, был в отступлении, был под бомбами, был истерзан так, как мог быть истерзан тот, кто родился в 1922 г.
А потом стал великим по-настоящему. Есть скучные названия "филолог", "литературовед", "словесник". А кем он был? Человеком "искусства думать", сочинять, быть влюбленным в русскую культуру. И еще - немного человеком XVIII-XIX вв., потому что книги его и речи именно о тех, кто там жил.
А человек XX века? Тоже им был. Связистом. Тем, кто связывает людей, - в войне и мире. "Я шел по линии, где-то пересеченной осколком, продвигался через эту кашу чернозема, воды и льда и попал под густой, сконцентрированный обстрел. Не помню, какими словами я выражал свои чувства, но могу представить, что это была та лексика, которую лингвисты иногда именуют экспрессивной. Пришлось лечь в грязь на какую-то корягу. Осколки и комья мокрой грязи шлепались вокруг.
В это время по воде и грязи, подымая фонтаны, прямо на меня выбежал большой, весь залепленный грязью заяц. Ему не везло, как и мне: он влево - и мина падает влево, он в другую сторону - и туда проклятая. Видимо, совершенно одурев, он, брызгая водой и грязью, побежал прямо на меня и встал, почти упершись носом в мой нос (очень может быть, что глаза у меня были скошены как у него). Мы в недоумении уставились друг на друга.
Помню, меня поразила мысль, что заяц, очевидно, думает то же самое, что и я: "Какая гора железа направлена сюда с единственной целью меня ухлопать". Эта же мысль мелькала и у меня, правда, с некоторым оттенком гордости, - испытывал ли заяц гордость, сказать не могу. Одна мина упала совсем рядом и совершенно завалила нас водой и грязью. Заяц, видимо, решив, что это уж слишком, бросился по воде в сторону.
Я подумал, что он, пожалуй, прав и это место лучше покинуть, потому что оно, видимо, противнику понравилось. Бежать было невозможно, я побрел. Обернувшись невзначай, я увидел, что заяц тоже бредет, но вприпрыжку, с трудом вытягивая ноги из грязи... Я подмигнул ему, и мне показалось, что он улыбнулся. Больше мы не встречались" (здесь и ниже - Лотман. "Не-мемуары" и "Воспитание души").
О ком он писал всю жизнь? Пушкин, Карамзин, Лермонтов, русское дворянство прошлых веков. А еще? Знаки, семиотика, искусственный интеллект, анализ текстов, совесть, культура. Он стал знаменитостью, символом Тарту, еще тогда, когда не было пропастей вместо границ. В его школы съезжались со всех концов Евразии. Он был влюблен в культуру - вечную, живую, меняющуюся. В культурного человека. "Когда больно от чужой боли - это и есть самый большой круг, круг культурного человека".
"Мы… ожидали со дня на день начала новой волны немецкого наступления. Используя колоритные средства солдатского языка, мы обсуждали, что будем... имея всего пять снарядов. Противник… усиленно накапливал резервы (мы это прекрасно видели), готовясь к прорыву. Ему, видимо, и в голову не могло прийти, что ему противостоит… лишь дивизион артиллерии почти без снарядов, одна минометная батарея и какие-то ничтожные… отряды, составленные из самой разной публики, включая поваров, штабных писарей. Когда я - не без иронии - спросил командовавшего ими старшего лейтенанта: "А что это за род войск?" - он ответил изысканным матом опытного фронтовика, и мы оба покатились со смеху".
У него было свое учение о совести. "Совесть - это то, что диктует, как поступить, когда есть выбор. А выбор есть всегда". Кто из нас человек культуры? Человек, состоящий "из чувства ответственности, высокого чувства стыда, обостренного чувства совести, готовности идти на жертвы и причастности к культурной традиции". Совесть - основной принцип жизни. "Стремление делать добро "своим" (будь то ваша семья, народ или страна) оправдано лишь в том случае, если не причиняет вреда соседу".
Летом 1942 года ему нужно было перебраться через Дон, чтобы выжить. На берегу переправляли лошадей. "Меня захватила волна нахальства… "Гребца ищете? Вот он я". Плавать он еле умел, гребец был никакой. "Но постепенно начало получаться. Лошадь, попытавшаяся влезть в лодку, получила по морде и поплыла. Второй раз было легче. Не знаю, сколько раз я проездил, но потом я сказал: "Амба, ребята…" Сполз "на мокрый береговой песок и уснул… прежде чем успел опустить голову".
Сколько спал - неизвестно. А потом "встал и пошел на восток, надеясь, что… на какую-то оборону я натолкнусь. Не может же быть, что фронт… голый".
"Дон в этом месте течет несколькими… потоками… Я шел по прямой вброд... Было совершенно пустынно. Сил не было… но я нашел способ их поддерживать: я шел и стрелял трассирующими патронами в небо… Это каким-то странным образом позволяло пересилить чувство потерянности. При этом я во весь голос дико выкрикивал самые непечатные ругательства. Смесь выстрелов и моей дикой ругани странным образом поддерживала. Наконец я перешел последний приток" и "бухнулся на землю".
Так он выживал. "Лучший способ избавиться от страха - погрузиться в то, что этот страх вызывает. Если боишься передовой, чтобы избавиться от мучительного чувства, поезжай на передовую". Или будь под "Юнкерсами".
Это один и тот же человек? Выдающийся специалист по мату (без него на войне никак)! Сержант, таскавший "молодых" на передовую, чтобы не боялись! Певец вошебойки из железной бочки! "Жарь их, сволочей, жарь!" И - человек, написавший, что у интеллигентного человека - страдающая любовь к Родине.
"Интеллигентный человек страдает от собственных недостатков... И точно так же он страдает от недостатков своей Родины… Для людей, принадлежащих к такому поверхностному, а иногда и рабскому чувству любви к Родине, которое всегда связано с безудержным самовосхвалением, - для них человек этого мучительного, интеллигентного, высоконравственного суда над собой и над своим миром всегда кажется чуть ли не враждебным этому миру".
Пока же всё - впереди. Его книги, его имя, его книжное бытие в XIX в., его семиотика, школы, Тарту, свободный дух.
Всё - впереди. Пока же он просто бывший солдат, глотающий десятки книг и предающийся радостям любви.
Конец 1940-х. "Мы отправились в ЗАГС "оформлять наши отношения". Ни я, ни Зара… не рассчитывали, что там придется снять пальто… Праздничных платьев у Зары… не было вообще (мещанство!). А было нечто, "исполняющее обязанности", перешитое из платья тети Мани - женщины вдвое выше и полнее Зары...
Мы пришли в ЗАГС… Я буквально втащил отчаянно сопротивлявшуюся Зару… которая говорила, что, во-первых, она не собирается переезжать в Тарту и бросать своих школьников Волховстроя, во-вторых, что семейная жизнь вообще мещанство (подруга Зары… резюмировала эти речи язвительной формулой "Личное - взад, общественное - вперед!"). В ЗАГСе нас ожидал исключительно милый эстонец... Прежде всего он поразил нас решительным ударом, предложив снять пальто. На Зару… неожиданно напал приступ смеха (отнюдь не истерического, ей… была очень смешна эта "мещанская" процедура). Заведующий ЗАГСа печально посмотрел на нас и с глубоким пониманием произнес: "Да, в первый раз это действительно смешно!" "После этого мы устроили брачный пир… из двух стаканов кофе на каждого и целого блюда булочек со взбитыми сливками".
А что потом? Эти двое решили для себя, что всю жизнь должны быть "просветителями", "сеять разумное, доброе, вечное". Такими они себя видели. Такими и остались. Неплохо быть человеком совести, человеком-просветителем, человеком великой русской культуры. Как хорошо им быть!