Соединился с любимой. Музыка Родиона Щедрина до последних дней дышала памятью о Майе Плисецкой
И дальше - "Спойте мне про девушек чистых". И "Когда умирают люди - поют песни".
Все это исповеди Щедрина последнего десятилетия. Он нервничал: и голова по-прежнему полна "идей и фантазий" - и времени жить в обрез. К тому же быстро стало падать зрение - а ужас в том, что мог писать лишь ручкой по бумаге: искусство требует участия живого - глаз и пальцев, нервов, кровотока, по которому стекают мысли. Все компьютерные клавиши делают искусство пластиковым - он был убежден.
Хотел успеть - но что? Парадоксальный, революционный, литургический. Хочу - смеялся - сделать новый хит. Хор у него запел стихотворение Лимонова. Два хора - Вознесенский весело: "Графоманы Москвы, меня судите строго" - и Маяковский на разрыв, под шорохи дождя: "Я хочу быть понят родной страной".
Последние годы жизни Родион Щедрин прожил в той же компании, которая была с ним рядом - все эти поэты, и Асеев появился, и Давид Бурлюк, и вечный Гоголь, даже с "Приключениями обезьяны" Зощенко.
Хоры запели у него народные пословицы - такого в мире еще не было. Чтоб целое произведение с коротким текстом "Сладок будешь - расклюют, горек будешь - расплюют". Женские звонкие сопрано выводили "Богу не грешен…" - мужские глухо поверх них: "… Царю не виноват".
Все были рядом - не было лишь той, которая ему подсказывала прежде: "Все философы мира - ноль по сравнению с десятью русскими пословицами".
Той, которой он успел при жизни посвятить хор "Аvе Мауа". А прежде у него она была Кармен и Анной Карениной на сцене - а в фильме с его музыкой была княгией Бетси.
Той, с которой некогда, однажды им удалось сбежать от всех и спрятаться в глухом лесничестве - где "Майки изогнутая бретелька" была "как отпечаток шейки скрипичной". Той, кому теперь он посвятил уже "Мессу поминовения" - со строчками из Откровения Иоанна. Той, кого не было с ним рядом уже десять лет.
Она ушла из жизни в мае 2015-го. Майе Плисецкой было восемьдесят девять. Похорон не было. Великую балерину кремировали - и все эти годы урна с ее прахом хранилась у него. Теперь, 29 августа, он ушел на небеса за ней. Великий композитор. Родиону Щедрину было девяносто два.
Они оставили на этот случай завещание совместное - чтобы "тела кремировали", "оба праха соединили воедино и развеяли над Россией".
Когда и как теперь их прах вернется из Мюнхена домой, еще уточнят. Все эти дни в фойе Большого театра в Москве и Мариинского театра в Петербурге прощались с Щедриным. Не зря его друг Вознесенский замечал, что буквы "Щ" нет ни в английском, ни в немецком алфавите.
Щедрин - большое "Щ" русской музыки, прыгнувший с нами из века двадцатого в новый XXI век.
* * *
Так сложилось, что мы лично познакомились с Родионом Константиновичем и Майей Михайловной лет двенадцать назад, на репетиции щедринского "Левши" - тогда премьерой его оперы по скоморошьей повести Лескова готовились открыть Новую сцену Мариинки. Сам факт знакомства не имел бы для читателей значения, если бы потом мне не пришлось летать к ним в Мюнхен, встречаться опять в Петербурге и Москве. И это тоже мелочи, наверное, если бы не одно "но": он стал вдруг принимать такое теплое участие, так радоваться за меня, нахваливая вышедшую книжку, а потом так огорчался, что вторую я никак не напишу - передавал какие-то полезные книги, перезванивал, за что-то там благодарил и даже в последние месяцы слал через знакомых приветы. Странное чувство этой вот несоразмерности - что ему, великому, за дело до меня? - оставило во мне осадок горечи, растерянности, а может, и вины: будто не оправдал его надежд, увы. Но дело не во мне.
Ведь даже этот мелкий, незаметный штрих его судьбы скорее говорит о нем, о Щедрине. Не просто гении музыки - большом и сильном человеке.
* * *
На репетиции "Левши" Щедрин ужасно нервничал. Меня-то накрывали колокольчатые звуки, снежные волны, и все казалось волшебством. А композитору казалось, все ужасно - он не слышит жалейку, а "она дает важную красочку".
- Да что вам эта жалейка, - спрашивал я наивно в перерыве репетиции. - И без нее хватает красочек.
Он терпеливо, безо всякой позы или пафоса, мне объяснял, почему расширили оркестровую яму и для чего ему важны дудуки, флейты и волынки, и даже хакбрет - разновидность цимбал, о которой слышал даже не всякий музыкант. Нет тут мелочей, сказал он.
Ну а почему его в последние годы стал так волновать неуживчивый Лесков? - тут Щедрин стал терпеливо разъяснять о праведниках. "Да, Лесков был никогда никому не угоден, без стаи, один, он и был праведником. Я ведь очень боготворю и Гоголя, и Пушкина, но Лесков мне кажется наиболее созвучным сегодняшнему, завтрашнему, послепослезавтрашнему на российской земле. И в этой опере мне важно противопоставить две формы бытия: рациональную и иррациональную".
Да где он видел в наше расчетливое время таких героев - непрактичных левшей?
"Вот тут, - ответил мне Щедрин серьезно, - я никак с вами не соглашусь. Помните народную поговорку: не стоит село без праведника? И опера моя об этом. В жизни и село не стоит, и Россия - без праведников".
Удивительное дело, кажется, слушать слова о праведниках от композитора, всю жизнь ломавшего и нарушавшего каноны.
Но это как раз то, что в Родионе Щедрине важней всего - в его судьбе и творчестве всегда был внутренний стержень, который и можно условно назвать русской национальной идеей. В нем сошлось то самое, что составляет идеальное проявление русской души в искусстве. Как так сложилось - вряд ли есть однозначный ответ. Гениальность всегда - загадка.
* * *
Родителей Щедрин боготворил: отец был музыкантом, преподавал, мать работала экономистом, но любила музыку. Дом в Алексине продали - чтобы сын учился. Он шесть лет жил в интернате при хоровом училище под руководством Свешникова. В 1947 году на конкурсе в училище его отметил сам Арам Хачатурян.
В пятидесятом поступил в консерваторию - и вспоминал даже на склоне лет с невероятной нежностью: "После вступительных экзаменов родители купили мне путевку на 10 дней в дом отдыха на берегу Оки. Как бы в родные места, и отец был с Оки, и дед-священник с Оки. Комната в доме отдыха была на шестерых".
Чтобы не жить за счет отца, который получал зарплату скромную, - Щедрин студентом подрабатывал и в похоронном оркестре, руководил каким-то хором, играл, бывало, в ресторанчике. Все пригодилось - говорил потом: "Это, кстати, дало и хорошую школу, чисто музыкантскую - поиграть немножко на контрабасе, на ударных, на кларнете или на трубе, не умеючи".
Событие в его судьбе - знакомство с музой Маяковского - Лилей Брик. В этом доме, умевшем ценить и пестовать подлинные таланты, он скоро познакомится и с лучшим другом - поэтом Андреем Вознесенским. И через много лет он повторит не раз: "Когда-то я сказал, что люди, которые в моей жизни оказали на меня огромнейшее влияние, - мой отец, мой друг Андрей Вознесенский и Лиля Брик. И это правда".
При этом добавлял, что дом Лили Брик сыграл в его судьбе особенную роль, поскольку там он встретился с Майей…
Первый публичный успех пришел в 22 года - в 1954-м появился его Первый фортепианный концерт, он не забыт, исполняется по сей день. Фортепианную "Юмореску", написанную в 1957-м, играют до сих пор во всех российских музыкальных школах. В том же году в кинокартине "Высота" прозвучал его "Марш высотников" - и популярную мелодию "Не кочегары мы, не плотники" стала напевать вся страна.
Он помнил дикие встречи с интеллигенцией на даче у полупьяного Хрущева - оравшего нецензурно на Маргариту Алигер, нервную дрожь сидевшего напротив Паустовского. Потом все тот же непотребный крик Хрущева на поэта Вознесенского в Кремле. Все это стало важными зарубками в памяти.
Первый балет 1960 года - "Конек-горбунок" уже с Майей Плисецкой - ставится до сих пор. Его "Озорные частушки", концерт для симфонического оркестра, исполняются и сейчас.
Первая его опера "Не только любовь" 1961 года обнаружила в колхозном крестьянстве невиданные страсти. "А третья труба где?" Хор отвечал: "В Караганде". Героиня Варвара Васильевна, председатель колхоза, переборола себя, не стала разбивать семью. "Мне Константин Симонов после премьеры сказал, - вспоминал Щедрин, - что опера провалилась, потому что боялись секса".
Тем не менее в 24 года - в 1956-м - он уже стал членом правления Союза композиторов СССР. Потом секретарем Союза, в 1973-м - возглавил вместе с однокурсником Андреем Эшпаем правление Союза композиторов РСФСР. Прежде на этом посту был Дмитрий Шостакович. И все же Щедрина в кругах либеральных станут за спиной или в лицо - и главное, что злобно, - укорять за эту многолетнюю службу в руководящих композиторских структурах. Время-то, конечно, рассудило: сколько дал отечественной многонациональной музыкальной культуре Союз под руководством Шостаковича и Щедрина. У этих композиторов - при том, что они из разных поколений - всегда сохранялись самые дружеские, доверительные отношения.
Шостакович поддержал и мощную щедринскую "Поэторию" (все по мотивам Вознесенского), с таким трудом пробившуюся к слушателям через дуболомов-цензоров.
Именно тогда Щедрин привел на оперную сцену Людмилу Зыкину, народную любимицу. Да, его диковинное произведение для поэта с хором и оркестром - кого-то напугало колокольным звоном. Но в нем вставал двадцатый век - советская история, неотделимая и составная часть истории российской, - и не случайно именно "Поэторию" и много лет спустя будут исполнять на юбилеях Щедрина.
А что потом? От щедринской "Кармен-сюиты" министра культуры Фурцеву отпаивали валидолом. "Уберите эти ляжки!" - кричала она приме Майе Плисецкой.
А что потом? Придут иные времена - и вот уже по шведскому Стокгольму выйдут феминистки с транспарантами - против щедринской оперы "Лолита".
Эту оперу вернет на сцену уже Валерий Гергиев - в Мариинке. Как вернет и оперу "Не только любовь", и не только.
Щедрин и Гергиев - особая страница. Счастье, что они нашли друг друга - и, как Щедрину в последние годы жизни оказался важен Гергиев, так Гергиеву - Родион Щедрин. Две огромные фигуры с безусловным профессиональным и нравственным авторитетом.
На сцене Мариинского театра прошел и до сих пор все время возвращается цикл Щедрина по Лескову, ставший центральным его в творчестве, - "Запечатленный ангел", "Очарованный странник" и "Левша".
Никак Щедрин (как, собственно, и Гергиев) не может уложиться ни в какие в рамочки.
Несочетаемое в его музыке - по-прежнему внезапно сочетается.
Жалейка слышится.
* * *
Рассказывают, Шостакович спрашивал у Щедрина, какое музыкальное произведение он взял бы с собой на необитаемый остров. Щедрин ответил без раздумий: "Искусство фуги" Баха. А Шостакович? "Песнь о Земле" Малера.
Проходит время, Шостакович спрашивает: не передумали? Щедрин опять назвал Баха, а Шостакович - Малера.
Плисецкая на этот счет язвила: он не замечает, как в теперешней Европе размывается культурная традиция, и скоро Бах будет ценнее для Востока, чем для Запада.
Конечно, все он замечал. Конечно, это наполняло его сердце печалью. Но он продолжал делать свое дело - писать великую музыку до последних дней.
Как тот левша и праведник.
По главному, большому счету - верный удивительно. И другу, и жене, великой Майе. Все, что написано в последние годы, дышало памятью о ней - как "Месса поминовения".
Дня три назад он присылал звуковое сообщение своей доброй знакомой Людмиле Дубовцевой, вдове композитора и музыковеда Валентина Тернявского: совсем ослеп, не вижу ничего, чувствую себя неважно, но держусь.
Он себе цену знал - при этом относился к себе с иронией, щек не надувал. Любил оценивать себя - или по-пушкински: "Ай-да сукин сын!", или по-блоковски: "Сегодня я гений".
А ведь и правда. И сегодня, и всегда.
Ведь гений.
Не читайте чьих-нибудь лукавых мемуаров - много их. А вот Щедрин один. Его послушайте.
И от себя скажу: за все спасибо, Родион Константинович. Простите…
Родион Щедрин - о своих корнях:
"Мое детство прошло в маленьком городе Алексине, где мой дед был священником. Мы жили в Москве в плохих условиях, в коммунальной квартире, и родители отвозили меня в этот город надолго. На меня атмосфера этого тульского городка повлияла сильно: тогда ведь не то что телевизора, а радио не было, зато оставались "осколки" фольклора.
Помню, как в соседнем доме умерла женщина, как нанимали плакальщицу, и она профессионально плакала. Это было захватывающе красиво. Или вспоминаю, как пастухи выгоняли коров с берега Оки, как мы играли на свирелях. У меня мурашки шли по телу. Я на этом рос и впитывал это в себя.
Наш мир сейчас, конечно, что-то приобретает - новые технологии. Но многое теряет навсегда".