Ныне в Москве спектакль обрел свой завершенный вид и неожиданно утратил ту гармонию восприятия, которая способствовала его показу в Питере. Там восторженный стон и гром аплодисментов сопровождал каждый новый образ, рожденный плотной и чувственной фантазией режиссера. В театре "Новая опера" между актерами и публикой, в перекрытой оркестровой яме, сидела плотная прослойка критиков. Они ли, тяжелая ли московская погода сыграли злую шутку, но тяжесть этого четырехчасового "Фауста" многократно усилилась. И почему-то яснее ясного вползали в сознание гетевские слова о скуке, в которой пребывает знаменитый доктор, давно пройдя половину земного пути. Някрошюс отважился включить ее в саму художественную плоть своего сочинения. Он ведет нас следами Фауста, следами его уставшего сознания, а минималистская, построенная на идее бесконечного повтора, музыка Латенаса делает тоску и вовсе кромешной, непреодолимой.
Някрошюс поставил сочинение, почти никогда не удававшееся на театре. То самое, в котором знаменитый доктор, познавший тайны всех наук, останавливается на границе самой главной загадки бытия и, не находя ответа, в тоске зависает над бездной. Состояние этого зависания Някрошюс и реализует все четыре часа своего спектакля.
Тяжелые деревянные качели - точно земную ось - со страшным усилием вращает Бог (Повилас Будрис). Это изнуряющий, бессмысленный, почти сизифов труд. Зато его простодушному антагонисту, деревенщине Мефистофелю он дается с неправдоподобной легкостью. Так сразу возникают в плоти спектакля две стихии - легкость и тяжесть. С первой дружат бесенята: сам Мефистофель, большой и обаятельный увалень (Сильвиус Трепулис), и бесенок поплоше, похожий на тоненького трусоватого еврея в ермолке (Вайдас Вилюс, он же потом обернется вертлявым пуделем). Вся мера тяжести (и отчего-то хочется сказать - бессмысленности) отдана Богу и самому Фаусту.
Някрошюс - где-то между. Ему ведомы и тяжесть крестьянского земного труда, и легкость птичьих полетов. Он магистр сценической пахоты, разрезающий жалкую деревянную плоть подмостков плугом пластических преображений. Жест - плуг и ось его чувственной вселенной.
"В начале было Слово", - переводит Фауст знаменитое Евангелие, или нет: "В начале была мысль"... Или нет: "В начале было дело"... Для самого режиссера, соединяющего слово, мысль и дело в предельном по насыщенности жесте, это реальный вопрос, образовавший весь его опыт театра. Договор с Мефистофелем рождается именно из этого опыта и становится самой сильной метафорой. Нежданно ангелы ли, духи ль натягивают на сцене нотный стан из веревочек и гонят волны - одну за другой: распятый на них, одновременно спасаясь и отдаваясь их власти, прыгает среди этих бегущих строчек Фауст - поэт и чародей, познавший все тайны, кроме той единственной и главной, где мироздание обретает смысл. Быть может, поэт так сознает свою распятость между чувством-образом и воплощенным словом.
Если протагонист у Някрошюса почти всегда один - и это выдающийся актер Владас Багдонас, то у его театральной Музы обличья меняются. На этот раз в роли Гретхен - высокая и сильная, угловатая и озорная, яростная и трепетная женщина-подросток Елжбиета Латенайте. То полная страха и трепета, она сгребает Фауста в кольцо своих больших рук. То любопытно и жадно надкусывает осколки зеркал, его подарки. А еще спустя какое-то время, убив свою мать и ребенка, как кусочки зеркал безумная женщина искусает ногти на пальцах своего возлюбленного. И тут уж отступают всякие сомнения, мысли о скуке, о соответствии текста сценическому танцу. Не пытаясь разгадать природу этого чувственного образа, вы просто захвачены им.
В вязкой, медитативной полутьме финала ходят по сцене люди с вытянутыми вперед руками, точно слепые кутята, вброшенные в мир, в поиске ответа на мрачные загадки бытия. И не находя его...