Среди финалистов "Большой книги" нынешнего года Александр Иличевский является самым молодым по возрасту. Однако в шорт-листе значится в третий раз подряд (первый раз - в год основания премии) - случай беспрецедентный. Со "старейшиной" премии побеседовал наш корреспондент.
Российская газета : Александр, каково чувствовать себя "вечным" финалистом?
Александр Иличевский : Мне крайне трудно было представить себя еще в одном финале, однако в целом у меня нет специальных ощущений по этому поводу. Я довольно трудно соотношу себя с публичностью, это скорее вопрос темперамента, чем чего-то еще. Другое дело, хочешь не хочешь, а вовлекаешься в оборот сопровождающих премию мероприятий. И это приятно хотя бы тем, что дает возможность повидаться с теми, кого сто лет не видел.
РГ : Чем вы, профессиональный физик, восполняли отсутствие гуманитарного образования? Или оно для писателя не важно?
Иличевский : Я не задавался специально стратегией самообразования, читал более или менее то, что попадалось под руку, и уже из этих источников, как растет кристалл из затравочной крупинки, грань к грани, корешок к корешку, расширял область чтения, изучения. Точно помню, что одной из первых гуманитарных книг, которые я прочел всерьез, была "Исповедь" Блаженного Августина с замечательными комментариями Марии Козловой. Многотомник Юрия Лотмана, таллинского издания, читал запоем. Кстати, куда-то он задевался, а вот у букинистов никак не отыщу. И много чего еще... Когда я работал как физик в Америке, то годами жил в университетских библиотеках. Вообще вся Калифорния мне видится сплошной университетской библиотекой, необычайно удобной, обширной, где Вселенная во сто крат шире, чем где бы то ни было. Обожаю библиотеки! Если ничего не знать, то и писать будет не о чем, и главное - нечем.
РГ : Вы следите за отзывами на ваши книги? Недавно попался такой отклик на "Пение известняка": язык завораживает, но по содержанию - наивный лубок, который рассчитан на столичного читателя, не знающего российской жизни.
Иличевский : Спектр отзывов о моих книжках настолько широк и причудлив, что уже мало что может удивить. Другое дело, полновесных мнений и здравых суждений, которые могли бы оказать хоть толику помощи для самосознания - раз-два, и обчелся. Однажды очень известный, широко признанный поэт сказал мне, что в течение десятилетий он ждал ту рецензию, которая ему бы помогла хоть как-то, выразила суть того, о чем он пишет, принцип его письма. В конце концов он дождался этой одной-единственной рецензии. Но обнадеживаться нельзя. Критики часто оказывают писателям услуги злостные, малограмотные, не имеющие отношения ни к литературе, ни к здравому смыслу. Для меня, по наивности, оказалась открытием часто встречающаяся нравственная и интеллектуальная безобразность литературной среды. Раньше я думал, что если человек имеет хотя бы формальное отношение к искусству, то он должен быть непременно кристален.
РГ : Когда вы уходили из физики в литературу, как представляли себе писательскую жизнь в бытовом смысле?
Иличевский : Никогда, ни при каких обстоятельствах, ни в каком сне я не воображал, что смогу литературой заработать хотя бы копейку. Убежден, что начинающему литератору противопоказаны такие мысли. Роберт Пенн Уоррен говорил, что если вы неспособны, не обладаете достаточной страстью вставать в пять-шесть утра, чтобы написать полстраницы перед тем, как отправиться на работу, скажем, в супермаркет, кассиром, вам не стоит становиться писателем. Насчет поденщины мысли тоже не было. Привыкшая писать быстро рука вряд ли сумеет и захочет медленно, основательно... думать. И дело не только в моторике почерка и мысли. Кстати, случай Чехова, всерьез переросшего литературную поденщину, уникален. Даже Зеев Жаботинский (один из крупнейших еврейских писателей и общественных деятелей ХХ века. - Прим. ред.) не смог превзойти в себе публициста. Другое дело, что не слишком, видимо, ему это и требовалось, даже после двух его выдающихся романов. Пингвины плавают лучше, чем поют петухи, и красивее, чем бегают страусы.
РГ : Некоторые считают, что люди устали от вымысла, поэтому так популярна литература non-fiction. Вот и у вас вышла книга эссе "Гуш-Мулла" - это дань читательской моде или просто желание сменить жанр?
Иличевский : Эта книга формировалась на протяжении семи лет, так что никакого мгновенного намерения у меня не было. Невозможно придумать для дерева - рослого, но еще растущего организма какую-то своевременную идею. В целом считаю, что жанр романа эволюционно изживается. Я вижу очень захватывающие варианты развития жанра non-fiction. Руки чешутся, но нужно закончить парочку замыслов, набравших приличный разгон.
РГ : Когда-то вы начинали со стихов, поэзия осталась в прошлом?
Иличевский : Месяц назад я собрался с мыслями и составил и доработал выбранные стихи из трех своих поэтических книжек. На эту идею меня натолкнул один журнал, который попросил дать им короткую прозу. И я переписал, отжал несколько стихов, выбрав их по признаку откровенной повествовательности. Затем поэт Владимир Губайловский обратил мое внимание на принципиальную "прозаичность" многих моих стихотворных вещей. И тогда я посмотрел на стихотворный корпус под иным ракурсом. Стало очевидно, что я писал все время рассказы. Небольшие, очень сжатые. Это было довольно замечательное событие для самосознания. Гора с плеч упала, когда я понял наконец, что именно я делал на протяжении долгого времени. В результате получилась книга из 87 небольших рассказов.
РГ : Будете с "Гуш-Муллой" или с другой книгой участвовать в "Большой книге" в четвертый раз?
Иличевский : Участвовать или не участвовать - решаю не я, а издательство. На подходе еще два не новых романа и сборник короткой прозы, но меня не заботит их премиальная судьба. Насчет "Гуш-Муллы" я совсем не обольщаюсь, так как это книга для непростого чтения. Там есть вещи, которые требуют от читателя активного соучастия, а не только потребления.