А вечером в рамках программы "Венецианская классика" состоялся первый показ отреставрированного фильма Алексея Германа "Мой друг Иван Лапшин".
Второй премьеры ждал не без тревоги: в последние дни фестивальная толпа практически исчезла, многие сеансы в огромных залах идут в присутствии полусотни человек.
Но организаторы показа шедевра российского классика сделали все возможное: в фестивальном журнале "Мой друг Иван Лапшин", единственный из всех показанных здесь архивных фильмов, удостоился целого разворота плюс рекламы на обложке - и зал "Вольпи" вместимостью примерно в сто человек оказался почти заполненным.
"Слава советскому кино!" - с сильным итальянским акцентом провозгласил кто-то из зрителей после того, как Светлана Кармалита, вдова и соавтор режиссера, рассказала собравшимся о трудной судьбе фильма, полтора года пролежавшего "на полке", и об его уникальной способности передать время - атмосферу середины 30-х годов в СССР.
Перед началом фильма показали 11-минутный вводный ролик, где о своей работе говорили актеры фильма и сам Алексей Герман. Зрители приготовились к "трудному кино".
Не знаю, в какой мере иностранцы способны постичь то невероятное, через что прошла наша страна в годы сталинского террора. Коммунальную спрессованность жизни и ее лейтмотив: "Я на тебя напишу!". Обстановку общего ожидания чего-то неотвратимо страшного. Некую обреченность, с которой люди живут и выполняют свою будничную работу.
"Печать смерти на лице" - как говорил сам Алексей Герман о принципе выбора актера на заглавную роль. Смотрели в напряженной тишине, ушли с середины очень немногие.
По фабуле это как бы "фильм действия": криминальная история, захолустные пинкертоны ловят банду некоего Соловьева. Но редкостно сильный "саспенс" - не от фабулы: мы даже не знаем, почему, за что и как Соловьева ловят. Вместо подробностей следствия - подробности быта, и вот это разработано так, что фильм и спустя 30 лет кажется новаторским. Экран уподобился окну в прошлое. Мы еще не разобрались в нем, но уже нельзя оторваться. Это высший пилотаж: видимый хаос на экране математически просчитан режиссером. Ни секунды пустого пространства, и если кто-то из кадра вышел, то немедленно кто-то выглянет из-за дверного косяка или пройдет на заднем плане, оставив след в памяти и ненароком заложив в нас некое знание об еще одной судьбе. Ощущение невероятной деловитости, напряженной жизни всех вместе и каждого в отдельности. Все шестеренки вращаются неостановимо и - вхолостую. Потому что ничто ни от кого не зависит. Это ощущение - самое мощное в фильме и, пожалуй, уникальное: в мировом кино не припомню примеров, где акцент был бы так решительно, отважно и эффективно перемещен из сферы "что происходит" в сферу - "как". Где это "как" стало бы главным.
И, конечно, открытие Германа - его способ работать с актерами. Он ломал все сложившиеся имиджи, и в хорошо знакомых актерах обнаруживались бездны, о которых никто не подозревал. Так обнаружились великие трагедийные актеры в клоуне Юрии Никулине и диве из музыкальных комедий Людмиле Гурченко ("Двадцать дней без войны" - еще один безусловный шедевр Германа). Так в "Лапшине" с новой стороны раскрылся огромный талант Андрея Миронова - блестящего Фигаро, остроумного Бендера, неповторимо изящного героя телевизионных водевилей. В роли заезжего журналиста Ханина он, как и все, тоже постоянно в каком-то особенно бессистемном движении, которое никак не зависит от реального внутреннего состояния героя. У Ханина неделю назад умерла жена, ему жить не хочется - но привычно живет, словно по инерции, и точно так же механически попробует застрелиться, и механически свершит дежурный подвиг, глупо и бессмысленно пойдет безоружный на матерого бандита. Каждый персонаж - у Андрея Болтнева, Нины Руслановой, Алексея Жаркова, Юрия Кузнецова, Александра Филиппенко - это целый мир характеров и судеб, которые интересно домысливать, раздвигая рамки сценария до бесконечности.
При этом фильм до краев переполнен нежностью. Острой, до боли, нежностью к этим неказисто живущим людям, ко всему этому кошмарному бытию с его разрухой и грязью, грохочущими трамваями и духовыми оркестрами, каким-то театром, несущим в массы доброе и вечное - играют "Пир во время чумы", и чума эта посреди такой жизни покажется праздником. Эта нежность - своего рода восторг перед теми, кто был способен и в этой жизни оставаться людьми, и создать подобие уюта, и приходить друг другу на выручку.
То, что фильм спасли для будущего, оцифровали, освободили от зерна и царапин, - будем думать, только старт большого и долгого дела по сбережению бесценной классики нашего кино. Но все эти усилия останутся радостью архивистов, если их не поддержат своими инициативами прокат, телевидение и новейшие системы "кино онлайн". Не смею надеяться на новую торжественную премьеру фильма в России, которая стала бы громким культурным событием, но ясно одно: фильм выдержал испытание временем и теперь испытывает нас - на способность оставаться верными большому искусству и по-прежнему к нему тянуться.