Интерес к премьере был изначально повышенный: "Война и мир" регулярно обновляется на Мариинской сцене, начиная с постановки Бориса Покровского и Юрия Темирканова в 1977.
Нынешняя премьера - четвертая по счету, рассчитанная на технологии Новой сцены, а также на сложившийся за два с лишним десятилетия альянс с британцем Грэмом Виком, известным своими политизированными интерпретациями, выводящим героев оперы в образах Усамы бен Ладена, Бориса Ельцина и т. п. А главное - коллизия войны и мира стала сегодня экзистенциальной, будоражащей душу горячей кровавой реальностью. Высказывание британского режиссера, его интерпретация главного русского романа о сущности мира и войны, не могла не вызвать интерес. Что из этого вышло?
Масштабы сценографии "Войны и мира", созданной художником Полом Брауном, производят впечатление скорее количеством метафорического материала: ключевая - это театр войны, выразившаяся не только в бутафорском танке, но и почему-то в образах старой и новой Мариинки. На сцене сменяют друг друга люстра из фойе нового театра и болтающийся, подобно балаганной занавеске, исторический головинский занавес, относящийся к миру старика Болконского... Знаменитая ониксовая стена Мариинки-2 дополнена здесь сантехникой - в этом антураже Элен Безухова втягивает порошок...
Ряды кресел на сцене "отзеркаливают" реальный зал, где Кутузов - Геннадий Беззубенков панибратствует с публикой. Здесь же, в ряду метафор - и гигантские, спускающиеся из-под колосников сине-бело-красные флаги (французские) с мрачными орлами (знаками империи, отсылающими со времен Гитлера к нацизму), и красный бархат, на фоне которого фельдмаршал Кутузов грозит с трибуны: "... Костьми врагов наш усеется край... А французы будут у меня лошадиное мясо жрать!" Здесь и бесчисленные гробы, которые тащат на спинах, везут на платформах в обрамлении венков (под приветствия Кутузова), и гигантские постеры с запрокинутыми женскими ногами, прикрытыми галантереей "вьютон", и слоганы, начерченные мелом: "нужно верить всей душой в возможность счастья", "45 000 убитых". От наезжающих друг на друга образов возникает смысловая дробь, единственной осью которой оказывается гротеск.
Совершенно очевидно, что Вик не ставил "классику", не ставил Толстого, не ставил войну 1812-го или Отечественную времен Прокофьева. Он поставил спектакль про бессмысленность и цинизм войны вообще, поскольку цена ее - смерти тысяч и тысяч людей. И тогда, по Вику, обессмысливаются все ключевые, "классические" понятия, в том числе героизм, патриотизм. И тогда можно понять, почему в его системе французские солдаты в спектакле оказываются в гитлеровских касках, Наполеон (Василий Герелло) любуется своим отражением в зеркале, а русский фельдмаршал приветствует гробы. Но только тогда все смыслы человеческой истории сводятся к агитационному плакату или, подобно фигуре Кутузова, появляющейся в спектакле из "шкафа" и вещающей с парткомовской трибуны, - к карикатуре.
Оппозицией к выхолощенному миру войны здесь мог бы быть мир. Но у Вика и мир предстает в гротескном формате. На балу дамы и кавалеры в исторических костюмах танцуют Мазурку с пуленепробиваемыми прозрачными щитами на лицах, в противогазах. Ерничающий старый князь Болконский (Михаил Петренко) эпатирует юную Наташу видом своего "исподнего". Пьер Безухов (Евгений Акимов) "учит" Анатоля дверцей "Мерседеса" по голове, а в арьере сцены крутится дуло танка.
Но, хотя лирической оси у Вика практически нет, и даже любовный роман Наташи (Аида Гарифуллина) и Андрея Болконского (Андрей Бондаренко) развивается лихорадочно, от попытки стреляться Болконского в первой сцене до истерики Наташи в сцене "пустой и гадкой женщины"- именно их последняя встреча оказывается квинтэссенцией сути "мира" в спектакле. Наташе, сжимающей пустой черный полиэтиленовый мешок для трупов, является, как призрак, Андрей. Встреча их - фактически посмертный дуэт на тему прощения, примирения, любви, которая единственная мешает смерти.
Но главное, что наполняет этот спектакль - это эмоциональные и точные актерские работы (отдельно стоит отметить Ларису Дядькову в роли Ахросимовой), монолитный хор и оркестровая трактовка Валерия Гергиева, отшлифованная десятилетиями, где звучит и тонкая меланхолия Вальса, и апокалиптический ужас застывших на ферматах тутти, и приподнятый тон монументального полотна Прокофьева о победе мира над войной.