"Мне хочется, чтобы зритель узнавал не мою манеру, а мой мир", - заметил как-то мастер. Это предпочтение целостности своего, авторского мира, уникальности формы на первый взгляд удивительно в устах человека, который современников поражал как раз формальной изобретательностью. Собственно, непривычность его языка была причиной "фигуры умолчания" (официозного, разумеется) вокруг его работ в 1970-е годы. Что, впрочем, не мешало тому, чтобы в мастерскую скульптора в подвале (он писал о нем всегда с большой буквы - Подвал) приходили немецкий славист Карл Аймермахер (ставший одним из энергичных исследователей и хранителей творчества Сидура) и чешский писатель Милан Кундера, итальянский скульптор Джакомо Манцу и Василий Шукшин, советские физики Игорь Тамм, Виталий Гинзбург и их зарубежные коллеги... Доходило до смешного. Говорят, когда скульптурный портрет Альберта Эйнштейна работы Сидура хотели купить американцы и написали в связи с этим официальные письма в Минкульт СССР, им ответили отказом. Объяснили просто: "Нельзя позорить СССР". Интересно, что бы чиновники минкульта сказали о работах Генри Мура, не говоря уж о коллажах Курта Швиттерса и "Крике" Эдварда Мунка?
Инвалид Отечественной войны (Иов, как сжал в аббревиатуру-имя однажды Сидур), командир пулеметного взвода, чудом выживший после ранения в голову, два года провалявшийся по госпиталям (как он напишет, "для "челюстных и полостных" среди людей без челюстей и дрожащих мелкой дрожью искромсанных животов"), скульптор меньше всего жаждал объясняться с властью. Хотя аргументы у него, выпускника Строгановки, ученика Георгия Мотовилова и Саула Рабиновича, могли бы найтись. Но очевидно, что для него скульптура, в которой зияния, дыры, обрубки (то бишь пустоты) оказывались так же важны, как объем или фактура материала, была не только поиском формы. Она, если угодно, становилась концентрацией его личного опыта. Формулой (а заодно - именем и знаком) боли и скорби, любви и страсти.
Он напишет об этом выборе как о неизбежности: "Я раздавлен /Непомерной тяжестью ответственности / Никем на меня не возложенной / Ничего не могу предложить человечеству / Для спасения / Остается застыть / Превратиться в бронзовую скульптуру / И стать навсегда / Безмолвным / Взывающим".
Другое дело, что его опыт - жизни и "искусства после Освенцима" был тем же, для которого пыталось найти слова-формулы европейское искусство. Именно поэтому даже фотографии его работ, литографии и книжная графика, показанные Карлом Аймермахером на первых выставках в Германии, производили эффект разорвавшейся бомбы. Более того, в Касселе для установки "Памятника погибшим от насилия" жители города в начале 1970-х собирали деньги - по инициативе Готфрида Бютнера, доктора медицины, антропософа, театроведа. И собрали-таки. Памятник стоит, как и девять других его скульптур в Германии. Что касается отечества, то, если не считать надгробий, то первые скульптуры Сидура в Москве появились благодаря ученым. Одна композиция из бетона "Структура N 1" была поставлена у Института морфологии человека в 1976-м, а "Структура N 2" - в 1980-м у Института геохимии им. В. Вернадского. Обе работы, к слову, требуют реставрации.
Война была лишь одной из тем скульптора, но отнюдь не единственной. Выставка в Музее Сидура интересна тем, что помогает не только узнать "манеру" скульптора (менявшуюся в течение жизни), но войти в его мир. Тот самый, о котором он говорил: "Мир без человека мне не интересен". В этом человеческом мире его интересовали по сути опыт предельного существования человека - в войне, любви и познании. Один из самых невероятных его памятников - это "Памятник погибшим от любви". Камерное пространство Музея Сидура благодаря дизайну Давида Бернштейна построено так, что усиливает те силовые линии напряжения, созданные работами мастера. Чем страшнее, безмолвнее, безымяннее деревянные столбики-фигурки "Бабьего яра", тем ярче, горячее сияние аскетичных "Адама и Евы", расписанных солнечной гуашью по дереву, тем беззащитнее нежность "Танца"... Здесь, на втором этаже экспозиции, вдруг понимаешь, что Сидур, при всем его мучительном экзистенциализме, мастер лирический, чьи работы полны юмора, страсти... Более того, его персонажи норовят вступить в диалог друг с другом, словно на театральной сцене. Даже его гротесковый "Гроб-арта", в котором могут запросто встретиться канализационные трубы, железяки и фетровые шляпы, тяготеет к театру. Театру абсурда, конечно, но и жизни. Смешной, страшной, глупой, прекрасной...