Именно здесь глубинно-народный взгляд на войну как на горе горькое, встречается со сжатой формулой Алексея Крученых: "Железо звенит железо свистит / Дайте пожить и железу". Здесь возникает новый образ войны - уже не как поединка героев, удалых молодцев, а как столкновение "железа", свистящего, звенящего, с беззащитной человеческой плотью. Другой образ - битвы ангелов и аэропланов - появится у Гончаровой. Взгляд человека, по привычке обращающего взор в небеса в надежде на ангельскую помощь, обнаруживает там то вражеский цеппелин, то аэроплан. Мир человека зажат где-то в промежутке - меж гибельным железом и упованием на Бога. Не у Маяковского, не у Малевича, которые охотно рисовали на заказ лубки ура-патриотического содержания, а в книгах женщин, сделанных не по-женски жестко и без грама сентиментальности, являются новые образы войны.
На выставке "На переломе", которая открыта в галерее "Проун" (название такое же, как у открывающегося в "Манеже" большого проекта, посвященного Первой мировой), можно увидеть литографии и Гончаровой, и Розановой, и лубки Малевича, и фотографии с фронтов войны, с которой фактически начался ХХ век. Но тут есть и другой взгляд на войну - изнутри человека, который оказался в этой мясорубке, но еще не догадывается, в какой степени это именно мясорубка. Это не аналог "окопной правды" или "лейтенантской прозы" - там была попытка увидеть большую историю глазами "маленького" по чину человека, но настоящего героя по сути. Вернуть заслугу победы от маршалов и генералиссимуса - мальчикам и мужикам, погибавшим большей частью в первом-втором бою. С Первой мировой этот вариант не проходит. Не потому, что победы у нас не оказалось. А потому, что рассказ об истории той войны распадается на плохо состыкующиеся куски. Что это было: коллективное самоубийство Европы, передел мира между старыми империями и новыми крепнущими игроками в мировой политике (в результате, минимум две империи - Австро-Венгерская и Российская - перестали существовать) - историки Европы спорят до сих пор. Но после нее мир никогда не стал прежним.
А так как нет большой истории, то история "маленького" человека возникает как самостоятельный, отдельно стоящий сюжет. Этот сюжет можно попытаться увидеть в карандашном портрете Василия Чекрыгина в военной форме, сделанном Львом Жегиным, или, допустим, в натюрморте с солдатскими тарелками, написанном Владимиром Фаворским. Но более точное ощущение дает все же книга писем, в которую вошли переписка Владимира Андреевича Фаворского со своей женой Марией Владимировной и Ивана Семеновича Ефимова со своей женой Ниной Яковлевной Симанович-Ефимовой. ("Художники в Первой мировой войне. В.А.Фаворский - М.В.Фаворская, И.С. Ефимов - Н.Я. Симонович-Ефимова. Письма".)
Поскольку Нина Симанович была тетушкой Маши Дервиз, ставшей женой Фаворского (но совсем молодой тетушкой - всего на шесть лет старше племянницы), то перед нами фактически история двух семейств, тесно связанных меж собой. Особый интерес, конечно, этому эпистолярному наследию придает то, что перед нами - письма четырех художников. И Мария Владимировна, и Нина Яковлевна, не говоря об их мужьях Фаворском и Ефимове, стали со временем очень известными мастерами. Нина Яковлевна известна не только как живописец, чьи работы есть и в Третьяковке, и в Русском музее, но и как создательница первого в России авторского кукольного и теневого театра - он был известен как "Театр Ефимовых". А если добавить, что двоюродным братом Нины Симанович был художник Валентин Серов (ради нее он, например, пошел преподавать живопись в московскую студию Званцевой), то понятно, что перед нами переписка, участники которой оказались участниками двух больших историй - истории войны и истории отечественного искусства.
Но для них самих, конечно, самой главной была другая история - их любви.
Это прежде всего письма мужей - женам и жен - мужьям, где и страсть, и тоска по любимым и сыновьям, и желание подбодрить, и нежность, и рассказ о присланных из дома штанах и сшитой дома рубашке находит место. И разумеется, мужчины пишут так, чтобы, прежде всего, успокоить домашних. Почитать письма Ефимова, так покажется, что война - дело почти привычное, ну, как охота, разве что телефон над постелью командира удивителен. "Поручил мне офицер вести журнал военных действий батареи, то есть писать историю. Вчера вечером интересно говорили с командиром об верховой езде и лошадях. Мы живем 7 человек в избе, и не кажется тесным, просто не приходит в голову, что тесно, ну как у Марии Дмитриевны в Твери. Над койкой командира висит телефон", - пишет Иван Семенович супруге. А главным образом он напирает на красоту вокруг: "Зачем же я тебе эти пустяки пишу - о том, как водил (батарею)? Должно быть для того, чтобы написать что-нибудь военное, потому что военного ничего еще мне не пришлось делать, а только участвую в этой жизни. А живописного здесь столько, что почти не хватает внимания. … А со мной сейчас бегает и царапает меня лапами по полушубку черно-белый щенок" (ноябрь 1916). Между прочим, сообщает, что его "солдаты уже прозвали батарейным дедушкой (а Фаворский тут один с бородой, а может не один, называется папашей)". "Дедушке" Ефимову в 1916 было 38 лет.
Тут надо сказать, что Ефимов вполне мог не ходить на войну. В воспоминаниях его жена писала: "Когда разразилась война 1914 года, Иван Семенович был в своем мрачном настроении. Его начала томить, кроме того, мысль, что многие из его друзей находятся на фронте, а ему как "единственному сыну при матери" никогда не отбывавшему воинской повинности, предстояло, когда подойдет его год, служить где-нибудь в обозе или сторожить в тылу военное имущество. Эта скучная перспектива угнетала его настолько, что я стала ему настойчиво советовать поступить добровольцем в действующую армию немедля". А чтобы уж наверняка попасть на фронт, он воспользовался "протекцией" Владимира Фаворского, который уже служил в артиллерии на передовой. Так родственники оказались рядом. Этот поступок был необычен уже и по тем временам. Что касается Фаворского, то он на фронт не рвался, его забрали в армию 15 июня 1914 года, когда его новорожденному сыну был месяц.
Это потом, уже в письме с фронта отцу в сентябре 1917 года Фаворский позволит себя горький пассаж: "Знаешь, в каких условиях мы воевали до революции (февральской), ни англичане, ни французы не согласились бы драться, и не согласились бы драться с такой системой и с такими потерями: окопы ни к черту, артиллерии нет, и посылают с тем, чтоб не вернуться, как негров или не знаю кого". Еще резче о генералах: "Я их тут насмотрелся - в сущности, они солдат не знают, и так, как они хотели делать, можно было при удаче привести Россию к полному краху, к поголовному бегству с фронта, к войне друг с другом…". Заметим - до октября 1917 остался ровно месяц.
В письмах молоденькой жене, конечно, этого не найти. Но больше всего поражает, что в этих письмах совсем нет образа противника как врага, которого надо уничтожить. Поразителен рассказ Фаворского в письме отцу в июне 1916: "Приходится сталкиваться с пехотой, расспрашивать их про их жизнь, рассказывают много интересного. Один недавно рассказывал, что на разведке он залез в костел и нашел там неприятельских раненых, оставленных там, напоил их (хлеба с собой не было), в это время неприятель поджег костел снарядом. Санитары тут же подбирали наших раненых, но чужих из горящего костела не хотели тащить, но офицер наш заставил, и солдат был очень доволен".
Иначе говоря, та война еще не была войной на уничтожение, в ней были живы старые представления если не о рыцарстве, но о христианском долге, не говоря уж о том, что у всех сторон были весьма туманные представления, из-за чего, собственно, жизни людские кладутся. Показательно, что Иван Семенович Ефимов в письме домой в декабре 1916 объясняет, почему он отправился на войну вовсе не высокими политическими соображениями, а психологическими: "А главная прелесть военной жизни - это, верно, так, что она стройна, и чувствуешь себя частью огромной силы, а не тыкаешься беспомощно по жизни в одиночку". Иначе говоря, война, казалось, придает смысл жизни, делая ее частью "общей" жизни.
Сегодня видно и другое. Чувство "товарищества", совестливость и нежелание укрываться за чужой спиной - все то, на чем два века минимум воспитывались юноши в России и Европе, было брошено в топку той Первой мировой. И юношей, и их ценности, очень похожие на те, что были у героев "Войны и мира", перемолол молох войны, двух революций, гражданской… Далее - везде. И наше счастье хотя бы в том, что остались письма, рассказывающие о том, что такие люди реально были. Люди, из чьих писем складывается летопись не только истории войны, но и истории любви и души.
Записка Ивана Семеновича Ефимова скульптору Анне Семеновне Голубкиной, вложенная в письмо жене. 26 ноября 1916 года:
"Дорогая Анна Семеновна!
Здесь тем жизнь хороша, что здесь нет маленьких страшных ужасов жизни. И еще тем, что люди здесь объединены одной целью. Если забыть про врагов - то мы-то все, и чужие друг другу в жизни, теперь точно спаяны точно орденом каким, и нет того ощущения, что путаешься и тычешься беспомощно по жизни одиночкой. А места для житья тут чудесные - горы со всеми красотами инея, восходов, закатов. Наш наблюдательный пункт на вершине горы, и я вот все никак не могу уйти отсюда вниз, где наше жительство, а сюда приходят только на дежурство, но здесь землянка и можно ночевать. Передайте горячий привет мой всем вашим". Иван Ефимов.