Всю жизнь Федор был спартаковцем. Но, наверное, его, единственного из современных футболистов России, боготворили не только болельщики красно-белых. Он был нашим, всеобщим, российским, русским. И оставался для всех Федей, Федором, Черенком. Никто и никогда не осмеливался, да в голову не приходило, свистнуть, оскорбить его, бросить грубый укор. Если хотите, Федор Черенков был белой птицей в кипучей лаве кипящих в игре страстей. Он был чище и выше всего наносного, грязновато-серого, что всплывало в футболе. И это так чувствовалось всем без исключения.
Членом Клуба бомбардиров он признавался лучшим футболистом сезонов, входил в сборную. Но в главной команде не сделал всего, что мог. Его идеализированный, честнейший и наиискреннейший футбол не мог по сути своей вписаться в хитроумные схемы великих тренеров типа Валерия Лобановского. Он творил, а не выполнял указания. Был послушен, дисциплинирован, но оставался гением, понятым на все сто только в родном "Спартаке", куда пришел в 18 и где Федю нежданно признал, принял, благословил сам Константин Бесков, не признающий никаких авторитетов.
Смыслом жизни Федора был футбол и лишь один футбол в его честнейших проявлениях. Гоняя мяч с мальчишками, Федор играл столь же самозабвенно, как в любимом "Спартаке".
Мы довольно часто встречались не в лучший период его карьеры. Не знаю, что уж случилось в 1990-м, когда Федя и еще два классных игрока "Спартака" Родионов и Бубнов были сосланы тренером Романцевым во французский "Ред Стар". Команду, жившую на содержании у красного миллионера и помышлявшую лишь о том, чтобы удержаться в первом дивизионе.
Я клянусь в достоверности этого эпизода. Мы медленно гуляли по бровке "Ред Стара" вместе с моим соседом по Москве и спутником по прогулкам по Садовому кольцу Николаем Петровичем Старостиным. "Спартак" приехал на товарищеский матч и отдавал парижанам троих своих лучших. Старостин, знавший, что я уже долго живу и работаю в Париже собственным корреспондентом, вдруг обратился ко мне с просьбой: "Николай, Михайлов сын, если что, вы (он со всеми общался только на вы) уж помогите нашим". Помолчал, добавил со вздохом: "Особенно Феде".
И, знаете, русская Федина душа не приняла Парижа. Он был футбольным Есениным, очутившимся не в своей среде. Саша Бубнов, Сергей Родионов, с которым я виделся мало, прижились, освоились. А Федору приходилось трудно. Случилось, Старостин, не ошибся, потребовалась и моя небольшая помощь. Не Федино все это было, чужое. И короткий флирт с "Ред Старом" быстро и к обоюдной радости завершился мирным расставанием.
Федор отыграл в "Спартаке" еще несколько лет. Был с почестями отправлен на отдых. Получал посты и работу от клуба.
Но мне казалось, что в душе Черенкова было нечто надорвано. Говорили, будто он слишком рано начал, и его, безотказного и бескорыстного, просто заездили, не заставляя, нет, а выставляя играть по Фединой собственной благородной воле в череде матчей, иногда и не слишком обязательных. Он глубоко переживал промахи. Не умел подстраиваться под иных тренеров. Молчал-молчал, но наступал момент и выдавал правду. Не луч света в темном царстве, но что-то наподобие, а, может, и светлый луч...
Но луч угас рано.