Прежде чем рухнул Советский Союз, упала Берлинская стена. Между этими двумя событиями была очевидная связь. Цель сооружения Стены - желание руководителей СССР и ГДР законопатить последний проем в "железном занавесе", разделившем Европу после Ялты. Хрущев и Ульбрихт возвели этот уродливый монумент холодной войны летом 1961 года, всего лишь через несколько месяцев после апрельского полета Гагарина.
Трудно вообразить себе два более контрастных события. В то время как советская наука и техника дарила миру символ планетарного единения, политика СССР стремилась необратимо расколоть его на непримиримые вселенные. Стена стала "линией Мажино" закрытой и не желавшей открываться Системы, ее конвульсивной реакцией на угрозу, исходившую от опасных для нее внешних перемен. Система реагировала как улитка, готовая ради самосохранения замуровать себя в своем панцире. По аналогии с другой известной Стеной - Стеной Плача в Иерусалиме, Берлинскую стену можно было бы назвать Стеной Страха, ибо он был ее истинным строительным материалом.
Берлинская стенаГорбачев унаследовал Берлинскую стену вместе с другими долгами своих предшественников и быстро убедился в том, что эта "заноза" серьезно ограничивает распространение его Нового Мышления. Подобно афганской войне, Стена с ее зловещим "урожаем" регулярных жертв среди пытавшихся бежать из ГДР давала его западным партнерам слишком сильные политические козыри против его "наступления очарования" на позиции Запада.
И Горбачев, и Шеварднадзе, и все их окружение понимали, что от Стены надо избавиться, не потеряв при этом лица и не принеся в жертву (раньше времени) восточногерманский режим. Думаю, что тайной мечтой Горбачева было бы проснуться однажды утром и узнать, что Стена исчезла сама собой. В сущности, так и произошло. Правда, для этого Горбачеву, верному своей тактике действовать как бы из-за спины Истории, пришлось подрыть ее фундамент так, чтобы Стена повалилась от первого дуновения политического ветра.
Когда я сидел во второй раз в жизни в зале Генеральной Ассамблеи ООН, слушая выступление Горбачева 8 декабря 1988 года, я поймал себя на том, что мысленно задаю тот же вопрос, что и в марте 1985 года во время его первой речи с мавзолея на Красной площади: "Да понимает ли он, к каким последствиям могут привести только что произнесенные им слова?" Тогда это относилось к правам человека, сейчас - к торжественному обязательству соблюдать права всех народов на "свободный выбор" своих правителей и политических систем.
По оценке проницательного Геншера, речь Горбачева была в духе Ганса Ионаса, великого немецкого и американского философа, который был вынужден уехать из Германии в 1930 г. из-за того, что был евреем. Геншер, уже предлагавший своим коллегам "поймать Горбачева на слове", считал, что большая часть правящих кругов Запада не поняла ее значения. Речь Горбачева в ООН, задуманную как опровержение фултоновской речи Черчилля о "железном занавесе", первыми услышали совсем не те, кому она предназначалась, то есть его западные партнеры.
"Доктрину Брежнева", как удачно выразился тогдашний пресс-секретарь Шеварднадзе Геннадий Герасимов, заменили "доктриной Синатры" - он имел в виду его знаменитую песню "Я пойду своим путем". Возможно, это была та самая ситуация, про которую мне как-то говорил Александр Николаевич Яковлев: "приняв какое-то решение, мы далеко не всегда видели его "хвостик". "Хвостиком" декларированной Горбачевым "свободы выбора" стал приговор практически всем режимам Восточной Европы. После его речи исчезновение Стены становилось лишь вопросом времени.
Конечно, ни Горбачев, ни Яковлев, ни кто-либо другой в тот день, когда зал Генеральной Ассамблеи ООН стоя приветствовал советского лидера, представившего перспективу мира без насилия и войн, не мог вообразить, что осуществление "свободы выбора" на практике уже через несколько месяцев откроет сезон "бархатных революций" в Восточной Европе, за которыми всего лишь через два года последует распад СССР и отставка самого Горбачева. Ликвидация Берлинской стены, таким образом, закономерно вела к разрушению Кремлевской.
Берлинская стенаВполне естественно, что далеко не все руководители стран Варшавского блока испытывали равный энтузиазм по поводу отмены "доктрины Брежнева". Для одних уход советских войск из Восточной Европы означал, что они остаются один на один с собственным населением. Для других - объявление о конце эпохи дешевой советской нефти и газа стало стимулом двинуться за кредитами и финансовой помощью на Запад.
Проведший долгие годы "выживания" под пятой советского "старшего брата" Янош Кадар на правах старшего коллеги, к тому же симпатизирующего реформаторским идеям Горбачева, не побоялся спросить его напрямую: "А не опасаетесь ли Вы, что Вас постигнет судьба Хрущева?". Горбачев в ответ рассмеялся. Ему показалось, что сравнивая его с Хрущевым, Кадар его недооценивает. Позднее он признает "излишнюю самоуверенность" одним из своих недостатков и причин политического поражения. Но кто из поистине выдающихся исторических личностей не страдал этим "недостатком"? И оставил бы он след в истории, будь менее уверен в себе?
После венгерского "пролома" в Стене - весной 1989 года венгры открыли для своих граждан границу с Австрией - еще один ее успешный штурм состоялся в конце лета и опять-таки не в Берлине, а на этот раз в Праге. Там сотни туристов из ГДР оккупировали, как скваттеры, здание и парк, прилегающий к западногерманскому посольству, и потребовали право беспрепятственного выезда в ФРГ. Гансу-Дитриху Геншеру пришлось приехать в Прагу, чтобы решить эту дипломатическую головоломку. Она приняла сюрреалистическую форму: для формального соблюдения суверенитета ГДР несколько специальных поездов с гэдээровскими гражданами получили разрешение отправиться в ФРГ, но только транзитом через территорию ГДР.
Запечатанные поезда проследовали без остановок мимо оцепленных полицией вокзалов под овации вышедших их приветствовать местных жителей. Политический эффект от этой операции для властей Восточной Германии был катастрофическим, зато формальности соблюдены - граждане ГДР прибыли в Западную Германию со своей территории и с согласия собственных властей.
Другая страна соцлагеря, решившая "поймать" Горбачева на слове и воспользоваться дарованной "свободой выбора", - Польша. Очередной парадокс истории в том, что инициатором поиска политического выхода из тупика, в котором оказалась страна после введения военного положения в декабре 1981 года стал тот, кто его вводил - генерал Войцех Ярузельский. Похоже, что подобно Кадару, посвятившему всю свою политическую деятельность после 56-го года тому, чтобы уберечь Венгрию от его повторения, Ярузельский после 1981-го ждал момента, когда сможет сбросить с плеч ответственность за применение военной силы против соотечественников. Этот шанс появился вместе с Горбачевым.
"В апреле 1989 года, - рассказывал мне генерал, - работа нашего "круглого стола", за которым сидели власть и оппозиция, подошла к рубежу, когда пора было представить результаты достигнутого "исторического компромисса" на суд общества. То есть провести свободные выборы. Я понимал, что они могут дать неожиданный результат и создать беспрецедентную ситуацию внутри стран Варшавского договора - приход к власти некоммунистической оппозиции. Такое случилось бы впервые в истории стран "народной демократии".
В этой ситуации я должен был застраховать Польшу от сюрпризов со стороны Москвы. Я хорошо помнил 1981 год - тогда в условиях острейшего национального кризиса передо мной был тяжелейший выбор. Я не знал, что было в головах советских руководителей. Из полученной информации следовало: ничего нельзя исключать. Поэтому весной 1989 года я поехал к Горбачеву. И получил от него полную поддержку. Когда я сказал, что не могу гарантировать результаты выборов в Сейм, он ответил: "Войцех, мы только что сами провели первые свободные выборы Съезда народных депутатов, и я тоже не знал заранее результата. И представь, небо не обвалилось. Как же я после этого могу возражать против этого права поляков". Позднее Горбачев написал в своих мемуарах: "Я слушал Ярузельского и думал, что это рассказ о нашем настоящем и будущем. С той разницей, что у нас все это будет идти сложнее".
…Стена упала неожиданно, как падает перестоявшее свой век сухое дерево. Разглядывая его истлевший ствол, все в один голос будут удивляться тому, что это не произошло раньше. Но если бы им задали вопрос о возможном исчезновении Стены, и тем более об объединении Германии раньше, большинство тогдашних мировых политиков, включая западногерманских, сказали бы: "не при нашей жизни". Это показал и официальный визит Горбачева в ФРГ в июне.
Берлинская стенаМихаил и Раиса были под впечатлением необычайно горячего приема, оказанного им немцами, тысячами заполнившими улицы Бонна. Вечером по заведенной традиции чета Горбачевых устроила в посольстве "чай" для группы сопровождавших Генсека советских журналистов и деятелей культуры. Еще разгоряченный энтузиазмом жителей, Горбачев объяснял его восторгами, которые пробудила во всем мире и в Германии советская перестройка.
Мы с моим другом Николаем Португаловым, известным советским экспертом по Германии, рискуя испортить атмосферу политического праздника, решили напомнить шефу о нерешенной проблеме послевоенного разделения Германии. Португалов отважился взять слово: "Михаил Сергеевич, Вы видели, с каким неподдельным энтузиазмом Вас сегодня приветствовали тысячи немцев. Такого приема не получал ни один советский лидер до Вас, а, может быть, и ни один иностранный руководитель. Но Вы должны знать, что за этим приемом стоит невысказанная надежда всей нации: немцы верят, что Вы поможете им решить проблему национального единства".
Некоторое время молчали все, включая Горбачева. Потом он недоуменно пожал плечами: "Но ведь они должны знать, что это сейчас невозможно", полувопросительно сказал он. Думаю, что точно такой же ответ могли бы дать в мае 1989 года не только он, но и Миттеран, и, разумеется, Тэтчер, и Джордж Буш и даже Гельмут Коль... До падения Берлинской стены оставалось всего четыре месяца…
Однако для того, чтобы Стена Страха пала через 28 лет после своего возведения, понадобилось, чтобы к руководству страной в Москве пришел человек, избавленный от комплексов, которыми страдали его предшественники. Он не должен был, во-первых, быть одержим паранойей страха перед тем, что с Запада на Советский Союз обрушится внезапная агрессия.
Не только никто из переживших войну вождей СССР, но и целое поколение советских людей, отмеченных клеймом войны и не готовых ни забыть, ни простить, не могли избавиться от "синдрома 1941 года". Их послевоенная жизнь проходила под девизом "лишь бы не было войны", и для "защиты Отечества" они бы "за ценой не постояли". По понятным причинам все советские руководители до Горбачева беззастенчиво эксплуатировали эту национальную травму для оправдания безмерных военных расходов СССР, и, не в последнюю очередь, связанного с этим нищенского уровня жизни большинства населения.
То же относилось и к вопросу об отношении к немцам. То, что это затрагивало почти каждую советскую семью, выводило пресловутый "германский вопрос" из общего ряда дипломатических и политических дискуссий с Западом, превращая в чувствительную проблему национального сознания. Уже по одним этим, скорее психологическим, чем политическим причинам, вообразить себе согласие на воссоединение Германии и устранение Берлинской стены при Андропове и Громыко было немыслимо.
Горбачев, несмотря на то, что его отец воевал и был ранен, а сам он пережил немецкую оккупацию, стал первым представителем поколения, способного рассуждать о вопросах войны и мира не только эмоционально, а и рационально, глядя на внешний мир открытыми глазами без предвзятости и оборонительной паранойи.
Франсуа Миттеран тоже из поколения Второй мировой войны, видимо, уже в силу этого исходил из того, что иной советской позиции кроме категорического "нет" германскому объединению просто по определению быть не может. Думаю, именно поэтому Горбачев, будучи хорошим психологом, в декабре 1989 года, когда ему требовалась поддержка французского президента в попытках "притормозить" марш Коля к германскому единству, во время переговоров в Киеве заявил ему, что "если Германия объединится, на его месте в Кремле окажется какой-нибудь генерал".
Сам он тогда в эту перспективу, думаю, не верил. Когда же действительно партийные "генералы" попытались его свергнуть в августе 91-го, произошло это отнюдь не из-за уже состоявшегося при их молчаливом согласии объединения Германии, а из-за того, что наши войска, возвращаясь из Восточной Европы, после комфорта зарубежных гарнизонов обнаружили, что ни приличного жилья, ни условий для успешного продолжения службы, родина им не подготовила.
Но была у Горбачева, помимо отсутствия "синдрома 1941 года", и другая причина не препятствовать устранению Стены и желать ее исчезновения. Речь шла уже не о поколенческом, а об идеологическом разрыве с его предшественниками. В отличие от них, Горбачев верил: его "Новое Мышление" может получить исторический шанс, причем не только в его стране, но и в мире. И в этом случае Берлинская стена, как и остальной "железный занавес", становились для него не "щитом", необходимым для выживания, а помехой, препятствующей его распространению и возможному планетарному триумфу.
Осенью 1989 режим Хонеккера решил использовать празднование 40-летия ГДР для того, чтобы законопатить образовавшиеся в ней "бреши". Окружение восточногерманского лидера не скрывало, что вдохновлялось больше опытом своего ровесника - КНР, тоже праздновавшей в октябре этого года свой 40-летний юбилей, и примером Тянь Аньмэнь (где в июне 1989 года была разогнана войсками и танками с многочисленными жертвами многотысячная студенческая демонстрация), чем советской перестройкой и, наверное, предпочло бы пригласить на торжества в Восточный Берлин Дэн Сяопина вместо Горбачева. Но, какой же праздник победившего социализма на немецкой земле без советского руководителя, даже такого "ущербного", с точки зрения гэдээровских ортодоксов, как Горбачев. И без того уже в двусторонних переговорах Хонеккер с ним давал понять, что на родине Маркса и Энгельса больше понимают в марксизме, чем в ревизионистской Москве.
Естественно, руководители ГДР не могли, как их китайские коллеги в Пекине, возить Горбачева по второстепенным улицам своей столицы, чтобы избежать его встречи со студенческими манифестантами. Его поместили на трибуне рядом с Хонеккером, которому пришлось в течение всей официальной церемонии терпеть публичное унижение от участников демонстрации, восторженно скандировавших "Горби! Горби!". Вторую "черную метку" пригласившему его Хонеккеру Горбачев передал во время своего выступления перед членами Политбюро СЕПГ, когда призвал к реформам и произнес фразу, вошедшую в мифологию 89-го года: "Того, кто отстает, наказывает история".
На самом деле, как мне подтвердил, присутствовавший на этом заседании советник Горбачева Шахназаров, "Горбачев относил эти слова к собственному опыту, а не призывал немцев свергать своего засидевшегося вождя. Он считал, что главным стимулом для перемен должен стать советский пример и не собирался навязывать другим московские креатуры. Из-за этого и тянул с публичным разрывом с полностью изжившими себя лидерами - типа Хонеккера, Живкова и даже Чаушеску. Считал Советский Союз в большой степени ответственным за эти режимы и поэтому хотел дать им время для адаптации. Кроме того, как сказал мне Шахназаров, "мы тогда еще не представляли, что может так рвануть".
Эта личная деликатность Горбачева, увы, неприемлемая в безжалостном мире "реальной политики", оборачивалась политическими издержками для него самого и приводила к очевидному "отставанию" его политики в отношении Восточной Европы. Я помню, как еще летом 1988 года накануне приезда Горбачева в Варшаву мы с Евгением Примаковым, как члены передовой группы, встречали его самолет на аэродроме и гадали: привезет или нет он Ярузельскому документы, подтверждающие ответственность Сталина за расстрел польских офицеров в Катыни. Не привез. Как нам сказали его помощники, большинство Политбюро, начиная с Председателя КГБ Чебрикова, этому воспротивилось. В результате, хотя Горбачев и признал публично советскую вину за это преступление, сами эти документы он как "только что обнаруженные" передал Ельцину вместе с политическими козырями против себя самого.
Вплоть до осени 1989 г. он, "жалея" чехословацкого лидера Гусака, тянул с осуждением советской интервенции против Чехословакии в 1968 году (по его мнению, чехословацкие коммунисты должны были это сделать первыми). Да и с официальной оценкой подавления будапештского восстания 1956 года выступил только, когда в Москву осенью 1991 года приехал новый премьер-министр Антал из антикоммунистической оппозиции.
Даже в Румынии, несмотря на политическую неприязнь и личную антипатию к Чаушеску (как мне рассказывал мой коллега, присутствовавший при встрече двух супружеских пар в Бухаресте - Горбачевых с Николае и Еленой Чаушеску, - политический спор между ними "только что не дошел до драки" между двумя темпераментными первыми дамами) - он не стоял за спиной Илиеску и отказался следовать "советам" своих западных друзей - от Буша до Ролана Дюма, дававших понять, что "поймут оправданность" советского вооруженного вмешательства для смещения Чаушеску. Зато на его руках нет крови расстрелянного без суда Чаушеску, как у западных "советников" ливийской оппозиции - от свирепой расправы с Каддафи.
пробуждение германского вулкана
… Горбачев утверждает, что о падении Стены узнал утром 9 ноября. В это можно поверить. Поскольку события в Берлине развивались хаотически, никто в его окружении не решился будить Генсека из-за события, которое, на первый взгляд, не представляло угрозы для национальной безопасности. Когда ему сказали, что ночью под напором уличной демонстрации гэдээровские власти открыли пропускные пункты на границе с Западным Берлином, он сказал: "Правильно сделали".
Все, таким образом, произошло в соответствии с его желанием, но без его команды или официального одобрения чьих-то действий. Еще во время первого съезда Народных депутатов Андрей Сахаров, комментируя поведение Горбачева, сказал: "Мы никогда не знаем, какие из решений принимаются им, а какие возникают по его желанию, но как бы сами собой. Он умеет строить подобные комбинации, когда возникает "цугцванг", выражаясь шахматным языком, и получается именно то, чего он хочет".
Мой друг Дьюла Хорн правильно угадал эту особенность поведения Горбачева в щекотливых или деликатных ситуациях: "хочешь добиться результата и уверен в политической обоснованности твоего решения, действуй сам". В данном случае Горбачеву, хотя и не достались лавры лидера, лично повалившего возведенную Хрущевым стену, по крайней мере, не надо было объясняться с консервативной оппозицией и генералами в Москве по поводу того, что он лично "подарил" Западу за бесценок важнейший советский стратегический козырь.
О советских генералах и их возможной реакции на произошедшее в это время думал не только Горбачев. Все западное политическое сообщество, начиная с лидеров ФРГ, оказалось застигнутым врасплох той легкостью, с которой, как бы сам собой, развязался один из наиболее запутанных узлов "холодной войны" и разрешился "берлинский вопрос", служивший с 1948 года поводом, как минимум, для двух острейших кризисов в отношениях между Востоком и Западом.
На Западе замерли в ожидании того, как перед лицом этого стратегического катаклизма поведет себя Москва. Одни опасались, что Горбачев, пусть и против собственной воли, будет вынужден восстановить нарушенное статус кво с помощью советских танков. Другие, наоборот, того, что, если он этого не сделает, его самого устранят от власти разъяренные военные, не готовые смириться с пересмотром итогов последней войны. Результат, и в том и в другом случае, был бы плачевный: утрата надежд на перемены в СССР, связанные с перестройкой, и возврат советской политики к противостоянию с Западом.
Парадоксально, что в эти дни на Западе больше, чем на Востоке, боялись того, что немцы, - будь то западные, или восточные, - увлекшись эйфорией падения Стены, забудут о статусе побежденной нации и сами возьмутся определять свою дальнейшую судьбу. Неожиданно проснувшийся германский вулкан посреди Европы разбудил, казалось бы, сглаженные временем и годами атлантической солидарности антинемецкие комплексы и страхи. И в этой ситуации "вернувшейся истории", которую особенно остро, на уровне рефлексов ощущали Миттеран и Тэтчер, они, почти как в свое время Рузвельт и Черчилль к Сталину, повернулись к Горбачеву.
С одной стороны, как к безусловному катализатору перемен, нарушавших комфорт утвердившихся после войны европейских порядков. С другой, - как к олицетворению последней военной силы и "узды", которая могла бы усмирить рвавшего поводья немецкого жеребца. Годы спустя, после открытия архивов и публикации воспоминаний участников и свидетелей этих событий, по меньшей мере, поучительно обнаружить в них и реплику Андреотти о том, что он так любит Германию, что предпочитает, чтобы их было несколько; и отнюдь не дипломатические выпады Тэтчер в адрес Коля как воплощения германского реваншизма; и высказанную, правда, не публично, Миттераном уверенность в том, что "прусские немцы никогда не смирятся с верховенством баварцев".
Все они в разных выражениях давали понять Горбачеву (Тэтчер во время беседы с ним тет-а-тет в Москве просила присутствовавшего при этом Черняева не записывать ее слова), что "проявят понимание", если он напомнит немцам о присутствии на территории ГДР колоссальной советской военной группировки и, таким образом, "приведет их в чувство".
Берлинская стенаПолитическая и эмоциональная паника охватила на несколько недель западноевропейские столицы и докатилась до Вашингтона, избавленного, благодаря океану, от антинемецкого синдрома европейцев, но всерьез озаботившегося потерей контроля над своим самым надежным стратегическим партнером в Европе. (Самый европейский из американцев Киссинджер в разговоре с советским послом Добрыниным тоже "советовал подвигать" размещенный в ГДР советский воинский контингент.)
После неожиданно свершившегося чуда падения Стены мир затаил дыхание в ожидании развития событий. Ни в Москве, ни в Бонне, ни в Берлине руководители оказались не готовы к тому, что политика, которой, они верили, управляют, вырвется из рук и выплеснется на улицу. Горбачеву в этой ситуации, чтобы не "потерять лицо", требовалось убедить всех - и у себя дома, и за рубежом - в том, что он остается "хозяином положения" и никоим образом не подмят под себя развязанной им самим стихией. Для этого надо было предостеречь Бонн от поспешных, а главное, несогласованных с Москвой шагов в сторону национального объединения. Реку Истории, внезапно покинувшую отведенное ей русло, требовалось срочно ввести в бетонные дипломатические берега...
Берлинская стена упала. Пограничные шлагбаумы поднялись, получение загранпаспорта и выезд из собственной страны был объявлен конституционным правом советских граждан. И, о сюрприз! города на Востоке не обезлюдели, а заводы не пришлось закрывать из-за отсутствия рабочей силы. В сущности, советское государство прислушалось к простодушному совету, который я дал ему двадцать лет назад в студенческой газете: "хотите узнать, созрел ли советский студент (или просто гражданин) для поездки за рубеж? Отпустите его туда".
Обитатели Западной Европы открыли для себя, что рухнувшая Стена была не только полицейским барьером, за которым укрывались сами и держали своих граждан репрессивные режимы Востока, но и "дамбой", защищавшей их благополучие и их социальную модель от накопившегося на Востоке резервуара нищеты, агрессивного правового нигилизма, нетерпимости и социальной зависти.
После того как "дамба" внезапно рухнула, на Запад с Востока хлынул поток, принесший вместе с "новыми европейцами" остатки их прежних порядков, национализм и ксенофобию, презрение к закону и привычку к коррупции, недоверие к властям и политикам, которые грозили не только опрокинуть возведенные за годы строительства Евросоюза конструкции, но и нарушить утвердившийся на Западе уклад жизни. Этого боялся Миттеран: именно национализм, говорил он Горбачеву в Лаче, может отбросить Европу в 1913 год, канун Первой мировой войны.
Наступивший с окончанием холодной войны "странный мир" стал поэтому испытанием не только для проигравших, но и для самопровозглашенных победителей. И нельзя сказать, что те и другие прошли его успешно. В этом тоже проявилась специфика "странной войны", какой была холодная. После ее окончания не было ни своей Ялты, ни своего Потсдама и тем более не могло быть своего Нюрнбергского и Токийского судов, официально утвердивших победителей и покаравших проигравших. Каждый получил право на собственную трактовку произошедшего.
Справка "РГ"
Известный журналист и писатель Андрей Грачев - выпускник МГИМО, с 1989 года - замначальника международного отдела ЦК КПСС, он был назначен на должность пресс-секретаря главы государства в августе 1991 года, и практически все время находился вместе с Горбачевым, много общался с его семьей. Ушел в отставку в декабре 1991 года. В настоящее время живет во Франции. Новая книга Андрея Грачева "Советский "Титаник" - бортовой журнал» планируется к изданию в России. В ней он подробно описывает многое из того, что происходило в последние годы горбачевского правления. "Российская газета" представляет отрывки из этой книги, где рассказывается о подробностях падения Берлинской стены.