А может, их ещё и обобрали до нитки за месяцы долгого и тяжкого, то в бричках, то в телячьих вагонах, пути из Средней Азии - в Азию европейскую. Из рая - в ад. А в начале тридцатых, с коллективизацией, содрав с насиженных мест, сюда же погнали и русских. Раскулаченных. Так, в частности, здесь оказалась, девочкой, и моя мать: родню её раскидало аж до самых Соловков включительно.
Русских поселяли прямо на головы узбекам: в одной и той же саманной хате, а то и в землянке оказывалось порой до тридцати человек народу. Правда, смерть усердно прореживала и узбеков (их, непривычных к нашим резко континентальным русским зимам, даже страшнее), и русских. Особенно в голодоморы тридцать третьего и сорок седьмого. Я в своем детстве застал целые "порядки" пустых, обезлюдевших, скорбно осыпающихся хат - сейчас же на их месте лишь едва заметные могильные холмики.
До сорок седьмого, в общем-то, до года моего рождения, в селе существовала комендатура. Я даже застал ее угрюмое здание - наверное, оно было попрочнее наших хат, - а историческая сельская молва донесла до меня и фамилию последнего "нашего" коменданта: Армейский.
Только в самом конце пятидесятых - начале шестидесятых узбекам разрешили выезжать на родину. С грустью провожало их село. Беда способна обозлить людей. Настроить друг против друга. Но в данном случае она, как ни странно, их сдружила и даже сплотила.
Я помню, как моя мать - русская! - ходила, уже по снегу, на уборку хлопка. В наших-то краях! (Впрочем, его начинают возделывать здесь и нынче.) Более того: на Пасху вместо русских, православных женщин, на полевые работы поголовно выходили узбечки. А в праздники мусульманские (все же, видимо, при снисходительном попустительстве комендатуры) вместо них за вилы, грабли и лопаты брались от мала до велика русские девчата и бабы.
Мои дядья, выросшие в одних хатах, в одних дворах и в одних набегах на чужие бахчи-огороды с узбеками, знали по-узбекски и даже пели - на чисто русских застольях! - узбекские песни. Один из них, Георгий Пантелеевич (тезка!), рассказывал: его дружок, мальчик-узбек, со временем дорос в своей республике аж до министра, а в отпуске, непременно выбирая Кисловодск, на денек-другой добирался и до нашей (его!) Николы. И они собирались всей своей некогда пацанячьей компанией и варили у дядьки на задах бухарский плов - приправы министр привозил с собой, а с мясом после комендатуры у нас перебоев не было. Как и с водкою. И пели там, на задах, почти что до утра, и плакали - на двух, а то и больше языках. Министр потом день отсыпался, оберегаемый от посетителей, в дядьки-Георгия хате, и к вечеру русская "родня" бережно усаживала гостя все в ту же санаторную служебную "Волгу": назад, на продолжение лечения и отдыха.
Да, в нашем селе есть слова русские, но очень "нашенские", которых нет даже у Даля. Например, "шардыки". Ну, то же, что и манатки, лохмотья: село и выросло среди них, из них, и как же их не обозначить - какие мы, такие и костюмЫ!..
Не осталось в живых ни одного моего дядьки. Нет и узбеков, которые когда-то отказались покидать Николу, возвращаться из ада в азиатский рай. Дед Юнус, безотказный и бессменный ездовой, чью колымагу мы, деревенская пацанва, голота, увенчивали, как увенчивают ягоды виноградную гроздь, я помню тебя! Их всех теперь соединяет одно: кладбище. Огромное, намного больше нынешнего села: одних узбеков, говорят, здесь лежит до семи тысяч. За общею оградой (за околицей, на буграх, есть и копань, в который немцы в сорок втором зверски сбрасывали евреев, детей из окрестных городов и селений). Правда, русские, православные могилы обихожены, особенно тех, чьи родичи еще остались в селе. А вот азиатская часть кладбища - просто пустырь. Родичей-то здесь уже нету. Но русские не отделяют своих покойных односельчан-мусульман. Здесь не пасут скот, не спрямляют тропинки, бережно обходят, даже в не очень трезвые пасхальные дни место былого многолетнего и огромного "родственного" захоронения. В центре села не так давно сооружен памятник жертвам сталинских репрессий. Но на большее у сельчан моих просто сил и средств не хватает. А нужен бы, необходим и общий мемориальный знак, обелиск на той части кладбища, что находится за одной, православной оградою, а на самом деле - иноверческой.
Дружбу народов нельзя хоронить. У нее не должно быть кладбища. А вот мемориал - другое дело. И цель моего письма - обратить внимание и властей Узбекистана, с которыми сейчас у нас вновь налаживаются добрые партнерские отношения, и узбекской диаспоры в России, у которой есть весьма влиятельные и даже, слава богу, состоятельные лидеры, да и наших, российских больших и малых властей на крохотную точку в степях Ставрополья. Крохотную, но, если так можно выразиться, акупунктурную. Не столько географическую, сколько морально-этическую. На скорбную точечку, объединяющую тысячи и тысячи трудных людских судеб, десятилетий нашей общей истории. Рядом с крестами пусть над полынью встанут и стела, обелиск с именами тех, кто, покамест безымянными, покоятся - даже без могильных холмиков - в чистом русском поле. Пока это еще возможно сделать: уверен, и мои земляки откликнутся на такое благое дело. И я готов принять в нем участие.