Накануне московского старта Пасхального фестиваля 27-я Симфония Николая Мясковского звучала в Смоленске, куда уже в третий раз Валерий Гергиев приезжал со своим оркестром. Город, культура которого связана с именем "отца" русской музыки Михаила Глинки, стал специальной точкой маршрута Пасхального фестиваля еще и потому, что несколько лет назад благодаря поддержке Валерия Гергиева удалось спасти уникальное Смоленское музыкальное училище им. М. И. Глинки от скандального переселения в здание кулинарного техникума. Между тем не только в Смоленске, но и на столичной сцене последняя, 27-я симфония Мясковского, являющаяся духовным завещанием композитора, прозвучала как репертуарный раритет. Причем в гергиевской интерпретации был и эпический размах, и сокровенная интонация, вскрывавшие глубинные аллюзии-связи партитуры: протяжные русские lento и гигантские оркестровые развертывания, "похоронные" хоралы и широкую, в рахманиновском духе, "пространственную" мелодическую красоту.
Эта зрелая печальная красота партитуры Мясковского органично предварила фатальный мир Четвертой симфонии Чайковского, представшей у Гергиева в психоаналитическом концепте. Разреженная, будто распадающаяся на обрывки мыслей, звуков, фраз музыкальная ткань, где замирающие звучности и пугающее "вращение" неотвязного вальса, страшный оркестровый поток с темой Рока и совершенно не "победительный" финал с жутковатой темой "Во поле береза стояла" - звучал как поток рефлексий и душевных травм, никогда не проходящих бесследно.
Жизнеутверждающей и бодрой антитезой этому трудному и мучительному контексту стал Второй концерт Родиона Щедрина для фортепиано с оркестром, который, как влитой, вошел три года назад в репертуар Дениса Мацуева. Удивительным образом не утративший с 1966 года своего "авангардного" заряда, концерт в исполнении Мацуева приобрел еще больше блеска в своем радикальном и захватывающем движении по техникам додекафонии, алеаторики и джаза. И именно жесткая внутренняя "метрономия", виртуозность, свободное владение "рациоаналистическими" фактурами и джазовой импровизацией - все это презентативно "мацуевское" вспыхнуло здесь ярким музыкальным жаром.
Исполненная на следующий день оперная партитура Родиона Щедрина "Левша" погрузила в совершенно другой мир - "сказа" о русском мужике Левше, сумевшем подковать блоху, и наполненный соответственно сюжету фольклорным, юмористическим и духовным музыкальными "слоями". Написанная по заказу Мариинского театра и посвященная Валерию Гергиеву партитура прозвучала в концертном исполнении. Щедринское мастерство открылось в партитуре, как на ладони: сложнейший по составу оркестр с четырьмя группами перкуссии, с вибрафоном, цимбалами-хакбрет, баяном, клавесином, жалейками, свистульками и пр, который заряжал действие шутливым гротеском - особенно в "британской части", где манерная красотка принцесса Шарлотта (Мария Максакова) выражалась крученым, витиеватым вокальным языком, и фольклорной энергией с "припевом": "Ах, вула, вула, вула, Тула моя, Тула", и страшными, как в сказке, картинами бушующих морских волн, и зачарованной красотой молитв: "Сыне Божий, помилуй нас…"
Впечатляли быстрые острые контрасты партитуры: балалаечно-балаганный гротеск и молитвы, вычурные речи английских персонажей и растянутое, словно плывущее над оркестром, "зачарованное" пение русских. Левша в исполнении Андрея Попова - "альтер-эго" забитой страхом и властью русской души также, как и Блоха Кристины Алиевой, звеняще перечисляющая буквы алфавита и танцующая "барыню", - оказались феноменальны и в композиторском, и в актерском воплощении. Но акт "чуда" - "подковывания блохи", в котором Гергиев явно пародировал ковку меча в вагнеровском "Зигфриде", обернулся (как это и происходит в русской действительности) в итоге трагедией - бессмысленной смертью Левши от российской бюрократии. Хор запел молитву "Отыди от зла и сотвори благи". Большего об этой жизни и сказать нельзя.