Олеша родился в Елисаветграде в обедневшей дворянской семье, а в 1903-м родители перевезли его в Одессу, где он впоследствии познакомился с Валентином Катаевым, Эдуардом Багрицким и Ильей Ильфом, с которыми образовал группу "Коллектив поэтов". В 22-м переехал в Москву, где сотрудничал с отраслевой газетой железнодорожников "Гудок". Под псевдонимом Зубило он писал фельетоны. В 1924 году Олеша закончил свое первое большое произведение - роман-сказку "Три толстяка", опубликованный только в 28-м году, а в 27-м, в журнале "Красная новь" вышел роман "Зависть". "Зависть" стала вершиной творчества Олеши и одной из главных книг советской литературы.
"У меня есть убеждение, что я написал книгу "Зависть", которая будет жить века. У меня сохранился её черновик, написанный от руки. От этих листов исходит эманация изящества", - писал Олеша.
Текст сразу же стал событием: при первой читке от первой же фразы ("Он поет по утрам в клозете") редактор "Нови" Федор Раскольников вскрикнул от восторга. О "Зависти" комплиментарно отзывались в диапазоне от наркома Луначарского до Владимира Набокова, а вскоре Олеша на основе романа написал пьесу "Заговор чувств". Олеша стал сочинять для театра, но в 30-е годы для него, как и для большинства не сумевших вписаться в соцреалистический метод художников, настали трудные времена. Его произведения не печатались и замалчивались, многих друзей репрессировали - обстановка действовала на писателя крайне угнетающе. "Просто та эстетика, которая является существом моего искусства, сейчас не нужна, даже враждебна - не против страны, а против банды установивших другую, подлую, антихудожественную эстетику", - говорил он жене. Олеша вел дневниковые записи, которые впоследствии стали автобиографической книгой "Ни дня без строчки".
Все чаще писателя видели в Доме литераторов, пропивающим последние деньги. "У Олеши нет лишних денег. У него вообще нет денег. Ибо он пьёт", - говорили о нем. Его часто угощали (молодые литераторы считали за честь угостить великого современника, создавшего недостижимые образцы художественной прозы). Как-то Олеша, услышав, что есть различные категории похорон для писателей, уточнил, по какой категории предполагается похоронить его. Выяснилось, что по самой дорогой категории. Олеша на это спросил: "Нельзя ли похоронить его по самой низкой категории, а разницу вернуть сейчас?..".
Олеша умер в Москве, 10 мая 1960 года. Его похоронили на Новодевичьем кладбище.
Он поет по утрам в клозете. Можете представить себе, какой это жизнерадостный, здоровый человек.
***
Ужасна изжога зависти. Как тяжело завидовать! Зависть сдавливает горло спазмой, выдавливает глаза из орбит.
***
Меня не любят вещи. Мебель норовит подставить мне ножку. Какой-то лакированный угол однажды буквально укусил меня. С одеялом у меня всегда сложные взаимоотношения. Суп, поданный мне, никогда не остывает. Если какая-нибудь дрянь - монета или запонка падает со стола, то обычно закатывается она под трудно отодвигаемую мебель. Я ползаю по полу и, поднимая голову, вижу, как буфет смеется.
***
Мы много говорили о чувствах... И главное, мой друг, мы забыли... О равнодушии... Не правда ли? В самом деле. Я думаю, что равнодушие есть лучшее из состояний человеческого ума.
***
Он гол до пояса, в трикотажных кальсонах, застегнутых на одну пуговицу посередине живота. Голубой и розовый мир комнаты ходит кругом в перламутровом объективе пуговицы. Когда он ложится на циновку спиной и начинает поднимать поочередно ноги, пуговица не выдерживает. Открывается пах. Пах его великолепен. Нежная подпалина. Заповедный уголок. Пах производителя. Вот такой же замшевой матовости пах видел я у антилопы-самца. Девушек, секретарш и конторщиц его, должно быть, пронизывают любовные токи от одного его взгляда.
***
- Сосисок у нас не умеют делать! - говорил гигант в синих подтяжках. - Разве это сосиски у нас? Молчите, Соломон. Вы еврей, вы ничего не понимаете в сосисках, - нравится кошерное худосочное мясо…
***
Вы прошумели мимо меня, как ветка, полная цветов и листьев.
***
Солнечный свет скользнул по плечу её, она качнулась, ключицы вспыхнули, как кинжалы. Десятую долю минуты длилось разглядывание, и сразу же Кавалеров понял, холодея, какая неизлечимая тоска останется в нём навсегда - оттого, что он увидел её, существо другого мира, чуждое и необыкновенное, и ощутил, как безысходно мило выглядит она, как подавляюще недоступна её чистота, - и потому, что она девочка, и потому что она любит Володю, - и как неразрешима её соблазнительность.
Бабичев ждал её, протянув руку.
- Валя, - сказал Кавалеров. - Я ждал вас всю жизнь. Пожалейте меня...
Но она не слышала. Она бежала, подкошенная ветром.
***
Стареющая эта дама расцеловала меня, причём поцелуи её произвели на меня такое впечатление, как если бы в меня в упор стреляли из новой рогатки...
***
Вдова Прокопович стара, жирна и рыхла. Ее можно выдавливать, как ливерную колбасу.
***
Судьба моя сложилась так, что ни каторги, ни революционного стажа нет за мной. Мне не поручат столь ответственного дела, как изготовление шипучих вод или устройство пасек.
Но значит ли это, что я плохой сын века, а вы - хороший? Значит ли это, что я - ничто, а вы - большое нечто?
***
Когда он понял, что тяжело заболел и умирает, то понял он так же, как велик и разнообразен мир вещей, и как мало их осталось в его власти. С каждым днем количество вещей уменьшалось.
***
Жизнь человеческая ничтожна. Грозно движение миров. Когда я поселился здесь, солнечный заяц в два часа дня сидел на косяке двери. Прошло тридцать шесть дней. Заяц перепрыгнул в другую комнату. Земля прошла очередную часть пути. Солнечный зайчик, детская игрушка, напоминает нам о вечности.
***
Жизнь вредна, от нее умирают.