Тимофей Кулябин придумал историю, которая кажется поначалу аттракционом. Два года актеры его театра исследовали ситуацию и жизнь глухих и слабослышащих людей, учили язык жестов - все для того, чтобы сыграть на нем Чехова, рассказывающего истории о том, как люди друг друга не слышат. Заставив актеров говорить на ином языке, радикально ином, когда отсутствуют не просто знакомые слова, но и знакомые звуки, звуки любой человеческой речи, он смог прорваться за пределы формального концепта, аттракциона, к иному взгляду на природу чеховской пьесы.
Прежде всего вы сталкиваетесь в спектакле с ситуацией физически непереносимой тишины, в которой между тем совершается нескончаемый немой крик, означенный интенсивным обменом жестов и постоянностью визуального контакта.
Публика читает титры, точно смотрит зарубежный спектакль. А на сцене в это время царит настоящая "Одесса" - если бы актеры разговаривали "вслух", они бы бесконечно кричали. Кажется, у Эфроса в его первых "Трех сестрах" была именно такая невротичная, коммунальная жизнь, в которой не было ничего от того благородного дома Прозоровых, который нам часто снился.
Первые два акта (текст пьесы полностью идет титрами и в "немых" диалогах жестов) кажутся тем бесконечней, чем традиционней выглядит разбор. Все течет как положено: чай, водочка и пирог, и только время от времени сценическая ткань окрашивается резким цветом парадокса. Вот Ферапонт пришел из управы к Андрею, но не понимает он этого глухого странного человека, который живет в этом странном, точно зачумленном доме. А тот и рад. Когда речь идет о простых вещах, на пальцах договориться можно. А про утрату смысла можно и не объясняться.
К третьему акту все уже переехали, появились не только Софочка с Бобиком, но даже у Анфисы скоро появится ребеночек, так что вражда Наташи - это только борьба за жилплощадь. Да и где еще жить этим глухим в городе, где их никто не понимает? Пожар все меняет, электрические лампочки все реже вспыхивают над кроватями, которых стало сразу много, - как в лазарете или в лагере. "Отдавай все", - "кричит" Оля, и это значит, что и вправду "ничего уже не надо им, ничего уже не жаль". Звуки пожарного колокола им, конечно, не слышны, зато слышны нам, заставляя все неуютней чувствовать себя в положении "нормальных". В потемневшем пространстве сцены звенят и звенят банки, ведра, все звуки становятся резче, и никто из "глухих" уже не сдерживает себя, вой их безмолвных глоток становится нестерпимым, и хочется стать глухим, чтобы так же как они не слышать собственных звериных рыданий.
Вот в этом месте и начинается что-то по-настоящему интересное. Узнавая в "глухих" себя, мы не можем полностью с ними идентифицироваться. И чем более животными становятся звуки, которые прорываются сквозь немоту прозоровского дома, тем труднее чувствовать себя сродни его жителям. Но тем неотвязней наваливается тоска.
Когда же в четвертом акте, где от былой скученности вещей не осталось и следа, где мебель сдвинута вглубь и накрыта мертвецким целлофаном, наступает череда надрывных, невыносимых прощаний, а весть о гибели Тузенбаха становится тем последним шоком, который наконец прорывает глухоту. Собственно, это и есть центр всей истории - "музыка звучит"… Весть об этом, осознание звучащего мира потрясает сестер. Одна за другой они начинают слышать громогласный полковой оркестр. И в этом открытии столько ужаса, что его счастьем не назовешь. Сестры "впадают", вливаются в мир, в котором все так оглушительно, так агрессивно, так непоправимо громко, этот мир начинает заполнять их своими звуками.
Неожиданно ловишь себя на том, что хочется тишины. Хочется вернуться туда, где маленькой коммунальной квартирой жили последние глухие оглушительно громкого мира с его музыкой, взрывами, войнами и речами.