Биографические сведения всегда скудны. В них нет ничего из того, что по-настоящему важно. А важно, что "на матери платье в горошек. // И взрослые делятся на // Хороших и очень хороших..." Важно, что "замок дыханием согревая, // отец у белого стоит сарая..."
А еще:
...печка железная в классе продленного дня.
В нашем поколении внешняя биография очень рано стала чем-то враждебным по отношению к душе, к внутренней судьбе - еще с тех времен, когда никакой биографии, кроме детского сада и начальной школы, за нами не числилось.
Вот почему липкие слова, которыми нас часто теребят ("паспортные данные", "пришлите свое резюме", "предоставьте сведения", "заполните все поля"), - они или безумно нас веселят, или так же немотивированно вгоняют в тоску. Учился, служил, работал, состоял или не состоял - ну какое отношение это имеет ко мне?
Теперь, когда я узнал об Игоре (а узнал я о нем благодаря Павлу Басинскому и Павлу Крючкову), я, склонившись над очередной анкетой, наверное, вспомню его строки: "Душа моя, со мной ли ты еще?.."
Или вот эти: "Беспечный мальчик, жизнь одна лишь - // Да и ее прожить невмочь...".
Создавать каждое стихотворение как последнее так же трудно, как проживать каждый день как последний. Но так жил и писал Игорь Меламед. Он пришел напомнить нам о том, что поэзия - это не игра в слова, а тяжкий крест, слишком трагическая благодать.
Меламед - поэт сомнений и отчаяния, мужества и бесконечного упования на милость Божию. В его стихах скорбь, но не жалобы. И если плач, то плач Иова.
Да, трагическая нота - самая слышимая у Меламеда. Но красота ее исполнения приносит читателю высокую радость, ведь одна из самых больших радостей в жизни - возможность прикоснуться к совершенству.
Стихи пишут не ангелы, но в них - шелест невидимых крыльев. И чем мимолетней этот звук невидимого, тем острее читательское счастье.
Игорю было дорого пушкинское понимание поэзии как "благородного аристократического поприща". Неуступчивость позднего Пушкина, брезгливость по отношению к окололитературной "черни", Игорь не таил испуганно, а заявлял в своих горячих статьях, похожих на манифесты.
Недавно в издательстве ОГИ вышло собрание сочинений Игоря Меламеда в двух томах, собранное Анастасией Розентретер. Павел Басинский в предисловии к тому публицистики своего друга пишет: "Иногда, читая эти статьи, становится страшно за него. "Игорь! Нельзя ли полегче!" Но потом подумаешь: "Так и надо!"
А еще Игорь много и плодотворно занимался переводами Кольриджа и Вордсворта. Он создал полную русскую версию знаменитых "Лирических баллад" - cовместного сборника двух английских классиков.
Но все-таки главные переводы Меламеда - не с английского, а с ангельского.
...И, легкие смежая веки,
прильну я к ангелу покоя.
И боль моя уже навеки
утихнет под его рукою.
Подлинный талант склонен к самообузданию, а посредственность - к бесконтрольному раскрепощению. Иронизирующая бездарность всегда имеет больше шансов на успех у толпы, нежели угрюмый талант.
Литературу завоевали варвары. Это варварство, как пятно из "Кентервильского привидения", проступает сквозь все филологически изощренные до тошноты переутонченные тексты.
Тому, кто обрел Христа, больше нечего искать. Самое трудное отныне - не потерять Его.
"Прекрасное должно быть величаво...". На новейшем искусстве пагубно отражается исчезновение дистанции между художником и публикой. И предшествует этому отсутствие дистанции между художником и художником. Ахматова и Мандельштам были на "вы" и называли друг друга: Анна Андреевна и Осип Эмильевич. А сейчас все друг другу "в доску" свои.
Неминуемость Апокалипсиса исключает какое бы то ни было "светлое будущее" как в тоталитарном, так и в либеральном варианте. При каждой смене исторической формации остается лишь светлое прошлое, которое тем светлее, чем дальше от неизбежного конца.
Памяти мамы
Еще никто не должен
умирать.
И бабочка, вплывая
в палисадник,
на темную твою садится
прядь -
божественный и мимолетный
всадник.
И пахнет мятой мокрая
скамья.
И снег летит
над Средиземным морем.
И проступает из небытия
ее пыльца, захватанная горем.
И жизнь твоя стремится
напролом
вот в эту ночь с бездонною
зимою,
шуршащая папирусным
крылом,
оранжевая, с траурной
каймою.
1999
(Вторая часть большого стихотворения)
* * *
Всю ночь он мучился и бился,
и жить недоставало сил.
И Богородице молился,
и милосердия просил.
И милосердие Марии
сняло страданье как рукой.
И он за много лет впервые
обрел желаемый покой.
И веки он сомкнул в истоме
и вновь увидел как живых
отца и мать в родимом доме,
и, словно в детстве, обнял их.
И плакал он во сне глубоком,
своих не ощущая слез,
как бы вознагражденный Богом
за все, что в жизни перенес,
помилованный и прощенный...
И мрак ночной редел над ним.
И сладко спал он, освещенный
лучом почти что неземным.
2014
(Одно из последних стихотворений поэта)
* * *
Душа моя, со мной ли ты еще?
Спросонок вздрогну - ты еще
со мною.
Как холодно тебе, как горячо
под смертной оболочкою
земною!
Ужель была ты некогда верна
иному телу? Милая,
как странно,
что ты могла бы жить
во времена
какого-нибудь там Веспасиана.
Душа моя, была ли ты -
такой?
Не представляю чуждую, иную.
Ко праху всех оставленных
тобой
тебя я, словно женщину,
ревную.
Душа моя, услышишь ли
мой зов,
когда я стану тусклой горстью
пыли?
Как странно мне, что сотни
голосов
с тобой из тьмы посмертной
говорили!
И страшно мне - какой ты
будешь там,
за той чертой, где мы с тобой
простимся,
и вознесешься к белым облакам
иль поплывешь по черным
водам Стикса.
И там, где свет клубится
или мгла,
родство забудешь горестное
наше...
Я не хочу, чтоб ты пережила
меня в раю, в заветной лире -
даже.
И как тебя сумел бы
воплотить
в безумное и горькое какое
творенье?
Твой исход предотвратить
нельзя мне и бессмертною
строкою.
Но если нет возвратного пути,
то, уходя к неведомой отчизне,
душа моя, за все меня прости,
что сделал я с тобою в этой
жизни.
1985
(Из книги "Бессонница")