В Большом театре открылись гастроли оперы миланского Ла Скала. Аншлаги - нечего и говорить. В ГМИИ имени Пушкина выставка "Рафаэль. Поэзия образа". На сайте билетов нет уже до конца октября - только в живую очередь. Идут и стоят. А еще неделя - и москвичам представят "Пиранези. До и после".
Дело не просто в плотности афиши - мы получили вдруг букет событий совершенно уникальных. Не бывало - такого размаха гастролей великой Ла Скала. Не отправляли в дальнюю московскую дорогу сразу столько Рафаэлей - из галерей Флоренции, Болоньи, Брешии и Марке (страховка на все вместе - почти полмиллиарда евро). Не привозили и столько работ великого Джованни Пиранези.
Амбициозно, уникально! О чем это мы? В мире вон сколько значительных событий. Смартфоны загораются. Клинтон кашляет. Мистический Макларен устраивает спиритический сеанс с докладом. Европа с беженцами как аттракцион оптических иллюзий. Запад лечит свое возбуждение антироссийскими санкциями.
А мы тут о чем? О том, что подлинно, как культура Италии, с ее классическим фундаментом цивилизации. Почему веками русские тянутся к ней - как итальянцы тянутся к России? Политика вне культуры. Но есть еще что-то. Из стихов Вознесенского: "Ко мне является Флоренция,/ фосфоресцируя домами,/ и отмыкает, как дворецкий,/ свои палаццо и туманы"... Это про то, чего санкции не отменят.
В Москве - итальянский сентябрь: в Большом - Ла Скала, в Пушкинском - Рафаэль. Ждем Пиранези
Несмотря на банальное, подчеркнуто непретенциозное название "Рафаэль. Поэзия образа", несмотря на то видимое отсутствие спецэффектов, выставка из Галереи Уффици и других музеев Италии впечатляет тонким изяществом экспозиции.
В музейном показе шедевров мирового уровня у нас нередки две крайности. Одна фактически отсылает к романтической концепции встречи с шедевром, который переворачивает душу, а то и меняет судьбу. Картина при этом воспринимается как неземное откровение, потрясение. Поэтому вопрос, как показывать это чудо, кажется чуть ли не кощунственным. Априори предполагается, что это не вопрос показа, а вопрос - умения видеть. Иначе говоря, уникального дара, который в идеале должен быть если не равновелик дару художника, но хоть как-то соответствовать ему.
Традиция эта, идущая из XIX века, ярко воплощается в дневниках Достоевского, который, спасаясь от российских кредиторов во Флоренции и работая над романом "Идиот", в 1868 году посещает Палатинскую галерею. После чего потрясенный рафаэлевской "Мадонной в кресле" записывает: "Боже, я просмотрел "Мадонну в креслах" в 63-м году, смотрел неделю и только теперь увидел. Но и кроме нее сколько божественного". К слову, кроме упомянутой "Мадонны" (и разумеется, "Сикстинской мадонны" - но это уже в Дрездене), похожее потрясение писатель переживал от встречи со образом Святой Цецилии... Той самой картиной "Экстаз Святой Цецилии", которую привезли сейчас в Москву из Национальной пинакотеки в Болонье.
Понятно, что при таком подходе, если зритель слеп настолько, что и картину Рафаэля рассматривает как эффектный фон для селфи, с музея взятки гладки. Ну да, дескать, вы не Достоевский, не Жуковский, не Державин... Сидите дома, смотрите сериалы на диване с тещей. Музей шедевр привез, чего же боле?
Другой подход, напротив, подразумевает, что главное не картина, а ее современная интерпретация, которую должен обеспечить куратор. Тут уж концепция - все, а шедевр - вроде подручного материала. Или вроде фрагмента в паззле остро заточенного, как меч, кураторского высказывания. В этом случае не так уж важно, что имел в виду художник, важнее - контекст, актуальный или давний, который произведению может придать прямо противоположный изначальному смысл. Мечом в полемическом задоре можно размахивать направо и налево.
Примерно, как герой тургеневского романа "Отцы и дети", который Павлу Петровичу Кирсанову заявляет: "По-моему, Рафаэль гроша медного не стоит, да и они (то бишь наши художники в Риме, о которых спрашивал Кирсанов. - Авт.) не лучше его". Да что там Базаров, Илья Репин в 1875 году, сидючи в Риме, был недоволен всем: "Отживший, мертвый город, и даже следы-то жизни остались пошлые, поповские. Только один Моисей Микеланджело действует поразительно. Остальное, и с Рафаэлем во главе, такое старое, детское, что и смотреть не хочется".
Толстой, у которого в кабинете висела репродукция "Сикстинской мадонны", противопоставлял "правдивость" "рафаэлевской искусственности". Цитаты можно множить. В какой-то момент становится даже интересно.
Три века подряд, начиная с XVIII, у нас в России чуть что - за все Рафаэль в ответе. За "гений чистый красоты" и русский скучный академизм, за божественное видение или за его капитальное отсутствие, на верность натуре и недостаток правдивости... Перефразируя поэта, Рафаэль в России больше, чем художник. Он и есть синоним искусства. При таком подходе увидеть собственно сами произведения Рафаэля практически невозможно. Они оказываются экраном, на который проецируются наши ожидания и идеи.
Так вот, итальянская выставка в ГМИИ им. А.С.Пушкина пытается отделить эти наши "проекции" от собственно работ Рафаэля. Не то, чтобы задача формулируется таким образом. Наоборот, кураторы говорят, что их цель - проследить "отражения" живописи в поэзии, а итальянской культуры, в данном случае, конечно, творчества Рафаэля, - в русской. Но эти зеркала лишь подчеркивают нетождественность отражений оригиналу. Этот "зазор" и создает пространство неопределенности.
Экспозиция это удвоение еще и подчеркивает. Пройдя между Сциллой и Харибдой двух экспозиционных подходов, архитектор выставки Даниэла Феретти выстраивает пространство музейного зала как пространство собора, где "Экстаз Святой Цецилии" - в роли алтарного образа, а в углублении боковых ниш, похожих на рамы, находятся другие произведения мастера. Причем стороны ниш - 3,24 метра на 2 метра, то есть, в отношении, воспроизводящем число "божественной пропорции". По словам Даниэлы Феретти, это сохранение "божественной пропорции" в рамах работ - ее оммаж Рафаэлю-архитектору.
Но дело не только в точно высчитанных пропорциях, не только в двойственности функций пространства, в котором соединяются пространство собора и музея. Зритель, войдя в зал, оказывается на центральной оси симметрии, ведущей к главной картине экспозиции - "Экстазу Святой Цецилии". Ее сюжет опять же - о двойственности восприятия искусства. Цецилия предстает на полотне с брошенными под ноги музыкальными инструментами. Трубы органа, которые девушка держит в руках, готовы отправиться туда же... Дело не в том, что свадебный марш ей не по душе - папа, знатный римлянин, выдает дочь замуж против ее воли, и она принимает обет целомудрия. Когда святые вокруг нее переглядываются почти в недоумении, она слышит пение ангелов. На фоне их пения земная музыка фальшива для уха Цецилии... "Божественный" Рафаэль, выходит, пишет сюжет о недосягаемости небесных песен, о дисгармонии земной жизни. Но пишет - используя знание законов гармонии.
Звуковая инсталляция, созданная для этой выставки художником Антоном Курышевым и композитором Андреем Гурьяновым, этот контраст земного и небесного удваивает. В роли чудных небесных песен тут - картины Рафаэля. А акустический фон мастерской - отзвуки, которые доступны нам всем. Все рядом - а не дотянуться. Как до отражения в реке или звука эха.