Спектакль начинается с жалобы народа на свалившееся несчастье. Но хоть хор разноголосо и вопрошающе жалуется богам, все на сцене дышит еще вчерашней сытой и очень успешной жизнью. Эдип появляется в восхитительно белом костюме, как олигарх, честно и справедливо (народ же живет устроенно и сыто) отдохнувший. Царского в нем только цепь власти, похожая на модно недозавязанный галстук. В нем нет ни вульгарности, ни мафиозно-эстрадных итальянских манер, как, например, у Клавдия в Остермайеровском "Гамлете".
Режиссер спектакля Римас Туминас не приближает своих героев к соблазнительным краям фарса, во всем блюдя европейскую эстетическую меру. И эта мера, кажется, единственное, что осталось у европейского Туминаса. "Царь Эдип" точно один из самых русских его спектаклей.
Итак, теряющий покой от несчастий Фивы и сытый успехами, самоуверенный царь, у которого все есть. "Нам незачем богов напрасно беспокоить, Есть внутренности жертв, чтоб о войне гадать, Рабы, чтобы молчать, и камни, чтобы строить!"
Самоуверенность толкает Эдипа на безупречное, как и положено удачливому царю, расследование и поиск настоящего виновника бед. Он объявляет кары, награды, полагаясь на логику своих и чужих поступков и судьбы.
Для актера Виктора Добронравова, которого Интернет позиционирует как исполнителя "не главных и скромных ролей в театре Вахтангова", настал звездный театральный час. Он работает послушно Мастеру. Ибо только выучка у Мастера могла перевести его из состояния изысканного "успешника", этакого олигарха древнегреческого времени, в состояние страха слышащего свое ужасное будущее человека. А потом в готовность ослепнуть, чтобы прозреть.
Туминас прямо в театральной программке, не прячась, признается, его "Эдип" - о поколении отца и матери, об их утраченном человеческом величии. У Туминаса почти все последние спектакли, если это не безупречное поэтическое театральное ожерелье из Пушкина или Лермонтова, посвящены "отцам". Ставя "Ветер шумит в тополях", он также прямо говорил о том, что видит в героях французской пьесы своего отца и его друзей, воевавших, жертвовавших, а в потом оказавшихся ненужными и одинокими.
Не идеологично, не манифестационно, не пошло, не навязчиво, не подчеркнуто его "Эдип" рассказывает нам про наш двадцатый век. И про нашу невольную, как у Эдипа, вину в нем. И о том, что кто-то высший ("Бог, живущий вот на той горе", так любит обозначать сам режиссер свои религиозные метафоры, или классический древнегреческий "Бог из машины" или кто-то еще выше) все это слышит, помнит и не оставит вины неискупленной. Спектакль о том, что искупление возвышает. И вместо прямого копья воина дает тебе в руки огромный кривой посох ослепившего себя для успехов мира мудреца. Незрячего провидца.
"Эдип" звучит с вахтанговской сцены в невероятно близком нам переводе Сергея Шервинского, выпускника Поливановской гимназии, почти весь ХХ век полутайком прожившего летом в доставшемся от отца-врача господском доме под Коломной, принимавшего в нем Ахматову, посвящавшего ей стихи, собиравшего с ней посылки сыну в лагерь. Человек, чья биография - культурный мост меж временами, он переводил Эдипа читателю и зрителю ХХ века - сквозь трагический гул времени, в котором жил. И каким же неистребимым смыслом полна часто цитируемая Мерабом Мамардашвили обращенная к Эдипу фраза Тиресия "Меня коришь, а нрава своего не замечаешь".
Тому, кто скептически возразит, что возрастная пластика знаменитой Людмилы Максаковой несколько сужает возможности психологического и эмоционального решения образа Иокасты, можно смело возразить - было бы исторической ошибкой не дать эту роль Максаковой. Сама ее биография, даже если смахнуть как вульгарный пустяк сплетни о том, что она тайная дочь Сталина, дает большой повод к такой роли. И там, где не достает импрессионистской игры эмоций, Максакова высказывается самим своим присутствием на сцене. Присутствием одной из вахтанговских звезд, которыми, как воздушным потоком, держится аура этого театра.
У большого художника всегда есть забегание в чужие миры и чужие жанры. Сокуровские фильмы тонким ценителям кажутся чем-то большим, чем кино - картинами, киноживописью.
Туминовский "Царь Эдип" тоже во многом больше, чем спектакль. Когда по сцене справа налево бежит воин в шлеме с перьями и идеально прямым копьем, с ногами, задираемыми под прямым углом, он кажется буквально сбежавшим с рисунка на древней амфоре, которыми старая Греция торговала во всей тогдашней Вселенной. Как большой художник Туминас, ни разу не вляпываясь в штамп (никаких тебе венер милосских, ник самофракийских, мрамора и привычных скульптурных форм), метательным дротиком своих метафор посылает нам образы культуры, которая нас сделала. Например, создала такую великую культурную машину, как театр. И при этом он, как и положено художнику, свободен ото всего лишнего, не только от штампов, но и от пафоса.
Греция после войн и землетрясений человеческой истории досталась нам в черепках и обломках. И точные режиссерские метафоры напоминают нам великолепные эстетические обломки мыслей и чувств режиссера о Греции и ее культуре. Даже иронических, как и положено нашему современнику.
Много работавшему со всеми модными российскими театральными режиссерами композитору Фаустасу Латенасу, привыкшему "пьяцоллить", шутить со зрителем тангово-вальсовыми мелодиями, на этот раз пришлось, наверное, в чем-то наступить на горло своим музыкальным привычкам. Главный звук - низкий, басовый гул - голос рока. Возникающий в катающейся по сцене как асфальтовый каток полой трубе - раздавит? утащит? - он бухает мощнее колокола. Уши заткнуть, стредостеньем слышишь, как глухие - перепонками - колокольный звон. Так, Фаустасу, живущему в Литве, упрекающему русских ( включая автора этих строк) в не достаточной любви к Чехову, читающему газеты о натовских истребителях, может быть, слушающему их гул, почти как царю Эдипу, слышится будущее.
Невероятную ноту спектаклю добавляет "хор". Звучащий на греческом языке (с титрами перевода), из уст актеров-греков, он превращается в невероятно выразительный и так недостающий нам диалог. И значит где-то - пусть не в устах главных героев, в устах хора - возможен вопросительный, чуть растерянный и все-таки ищущий и находящий выход диалог.