Инна Соловьева, редактор этого издания и автор предисловия к нему, не собирается увлекать читателя неуместными домыслами. Напротив, она задает тот камертон, что доступен лишь благородным душам. И с помощью этого камертона предлагает расслышать музыку двух возвышенных и мятущихся сердец. "Любили ли друг друга прожившие бок о бок М. П. и О. Л. - это в конце концов не наше с вами дело. А наше с вами дело понять, как можно изо дня в день, из года в год, десятилетия вести себя друг с другом так, как положено вести себя родным и любящим". Характер этих отношений в полной мере открывает письмо М. П. Чеховой брату от 28 мая 1901 года после того, как она узнала о его женитьбе: "Так мне жутко, что ты вдруг женат! Конечно, я знала, что Оля рано или поздно сделается для тебя близким человеком, но факт, что ты повенчан, как-то сразу взбудоражил мое существо, заставил думать и о тебе, и о себе, и о наших будущих отношениях с Олей. И вдруг они изменятся к худшему, как я этого боюсь...". А за два дня до смерти А. П. Чехова О. Л. Книппер-Чехова в отчаянном письме Марии Павловне из Баденвейлера от 13 июля 1904 года выскажет сокровенное: "Очень хочу видеть тебя и очистить наши отношения от всего ненужного".
Двухтомное издание этих писем потребовало поистине героической работы от Зинаиды Удальцовой, которая подготовила текст и в высшей степени добросовестные и глубокие комментарии к переписке О.Л. и М.П. Этот двухтомник несомненно будет провоцировать любого пишущего о нем на цитирование - так и хочется поделиться с читателем слогом и мыслями двух несомненно выдающихся женщин, а не пересказывать их современным простоватым стилем. Выдающихся, наверное, и безотносительно к А. П. Чехову, но в связи с ним обретающих большее значение для любого читающего человека.
У Михаила Чехова, племянника Антона Павловича, в процессе работы над его собственным методом подготовки актеров, во многом опирающимся на систему К. С. Станиславского, но во многом от нее и отличную, есть рассуждение о том периоде создания сценического образа, которое называется "я в предлагаемых обстоятельствах". К. С. Станиславскому, замечает М. Чехов, было легко рассуждать об этом "я в предлагаемых обстоятельствах", потому что он сам и люди, его окружающие - Толстой, Чехов, Горький, Бунин, Левитан и др. - были индивидуальностями огромного масштаба. И они оставались ими в любых своих действиях, в любых проявлениях. Чего не скажешь, по мнению М. Чехова, о людях последующих поколений (он относил это прежде всего к самому себе). Они измельчали и не могли открыть в себе необходимую значительность и глубину.
О. Л. Книппер, как и М. П. Чеховой, не надо были ничего присочинять - они чувствовали себя вровень с веком. И поэтому интимные подробности их жизни, не только душевные, но и телесные тоже, вплоть до желудочных расстройств, на страницах этих писем совершенно органично переплетаются с событиями всемирно-исторического значения - войнами, революциями, сменой социальных формаций. Образ смятенной Февральской революцией России проявляется в их переписке по-разному, но, похоже, отчаянней всего в коротком эпизоде из письма М. П., когда она рассказывает о своем путешествии в поезде, где не работали уборные, где невозможно было отправить даже естественные потребности, и в конце концов ей пришлось сделать это на глазах у возбужденных революционных солдат. Или когда - еще до революционного 1917 года - М. П. в сердцах пишет О.Л. о "негодяе Бунине", чье негодяйство заключается в том, что он вовремя не приехал погостить в Ялту, это ни в коей мере не режет ни глаз, ни слух. Не вызывает чувства негодования, как это можно так писать об одном из гениев русской литературы. Кому-то, бесспорно, нельзя, но М. П. можно. Творческое бытие Московского Художественного театра уравнивается в правах с деталями быта его основателей и сотрудников. И в "эпоху канунов", и в пору Октябрьского переворота, и во время Великой Отечественной войны, и в годы мирной, но полной потаенных страхов советской жизни. Не скажешь, чтобы О. Л. обладала социальной пластичностью, готовностью к политическим компромиссам. Просто дело, которому они всю жизнь служили - в Художественном театре и в ялтинском доме-музее А. П. Чехова, - составляло столь могущественный стержень, столь непреходящий смысл их глубинного существования, что вся остальная действительность, безусловно требовавшая внимательного к себе отношения, была неким вторым планом их бытия. Важным, но не определяющим главного. Поразительным образом М. П. и О. Л. обнаруживают владение современнейшим историческим методом, который предполагает сущностную ценность всей ткани бытописательства, деталей повседневной жизни прошедшего времени. Поэтому, с сожалением закрыв последнюю страницу этой сокровенной переписки, с горечью подумал о том, что вряд ли кто-нибудь через сто лет сможет извлечь нечто подобное из суеты нашей современной жизни.