И дело не в отсутствии адекватных переводчиков, хотя толмачить Уолкотта - занятие впрямь головокружительное, требующее не только виртуозного владения навыками версификации, но и определенного личностного бесстрашия. Все упиралось в деньги. Помню, когда мы с Виктором Петровичем Голышевым готовили подборку для "Иностранной литературы", Дерек сказал: "В журналах можете публиковать переводы, как вам угодно. Но за книгу стихов я хотел бы получить гонорар. Не потому, что я такой жадный - это вопрос принципа. Если у страны имеются деньги на ядерные боеголовки - у нее должны найтись деньги и для оплаты труда поэта. Тем более - для бедного тринидадца".
Отчего он, уроженец Сент-Люсии (в ту пору еще британской колонии, ныне - одноименного островного государства в Антильском архипелаге), которую любил не нежно даже, скорее грозно и яростно, ради которой отказался от комфортного во всех отношениях британского гражданства, поименовал себя "тринидадцем" - могу лишь догадываться.
Первые стихи, напечатанные собственноручно, будущий лауреат Нобелевской премии по литературе в 1948-м сам поштучно продавал на улицах Кастри, столицы Сент-Лусии. А в 1953-м, 23 лет отроду он вынужден был расстаться с родиной - на крохотной курортной Сент-Лусии просто не было возможности получить образование. В Тринидаде Дерек стал студентом колледжа Святой Марии, потом завершил обучение уже на Ямайке, в Университете Вест-Индии в Кингстоне. А в 1959 году вновь вернулся на Тринидад, создав там собственную театральную мастерскую-студию. Со временем пьесы Уолкотта вошли в репертуар лучших театров планеты. При том, что Дерек был увенчан самыми престижными литературными премиями, именно деньги от театральных постановок обеспечили ему должную финансовую свободу.
Биографию поэта любопытствующий прочтет в энциклопедиях. Но - что важно - и Санта-Люсия, и Тринидад, и еще бессчетное число больших и малых островов ощущались Уолкоттом частью его личного мира единого Карибского бассейна. Мира, пережившего трагедию колонизации и рабства, мира украденной истории, которую он изо всех сил стремился вернуть собственному народу. И он, практически в одиночку, титаническим усилием сумел сотворить невозможное - подарить низведенному до рабского состояния, беспамятному униженному народу его собственную протоисторию. Создать эпос. Ведь Нобелевская премия в 1992-м была присуждена Уолкотту не за стихи (хотя любителям поэзии было очевидно, что этот странный креол, изначально вообще испаноязычный, является едва ли не самым мощным, самым виртуозным, самым влиятельным поэтом английского языка), не за его получившую всемирное признание драматургию - за изданную двумя годами ранее поэму "Омерос".
Согласно формулировке Нобелевского комитета - это "блестящий образец Карибского эпоса в 64 разделах". События "Илиады" и "Одиссеи" в поэме переносятся из привычного европейского Средиземноморья в мир Карибского бассейна. Пространства и эпохи переплетаются причудливо, как в "Улиссе" Джойса. Добавлю от себя: со столь ошеломительной виртуозностью, превзойти которую вряд ли суждено кому-либо, из пишущих стихи на английском. В завершение следует добавить, что - вместо предсказуемого для подобной задачи гекзаметра - Уолкотт пишет этот новый эпос Дантовскими терцинами.
Решиться в наши дни на создание подобной исполинской поэмы мог лишь человек, ощущающий кристальную внутреннюю правоту, неизбежность такого текста. А чтобы призвать на помощь тени Гомера и Данте - естественно, провоцирующие на сопоставление - следует обладать недюжинным мужеством. Дерек Уолкотт обладал им в полной мере. Некогда Рой Фишер сказал о Бродском (с подачи которого мы в России и узнали имя Уолкотта): "Это целительный и совершенно благородный труд, подобный донкихотовскому - Бродский, пришедший в английский язык и сражающийся, в сущности, за то, чтобы вывернуть наизнанку его отступление, и принципиально, и в благодарность за полученное от него".
Слова эти - с куда большим основанием - применимы и к Уолкотту. Позволю себя процитировать кусочек из предисловия Бродского к шведскому избранному Дерека:
"…эти стихи покорят тебя моментально: благородством духа, чрезвычайно живой и мощной образностью (для северного глаза временами приближающейся к психоделической), смущающим разум метафорическим размахом, отсутствием жалости к себе и смирением. Да, дорогой читатель, сегодня в английской поэзии нет рифмовальщика лучшего, чем Дерек Уолкотт, и его рифмы, приводящие в движение девяносто процентов стихотворений - то, что, боюсь, ты увидеть не сможешь. Причина для сожалений не в том, что рифма - не говоря о приносимой ею огромной радости - является мнемоническим приспособлением, или что она сообщает поэтическому высказыванию характер неизбежности. Уолкотт в этом не нуждается: его строки останутся на вашей сетчатке и у вас в мозгу по причине своего содержания и поскольку шведские переводчики нашли, вне сомнения, некие эквиваленты. Но предметом гордости рифмы, рифмы Уолкотта в особенности, является то, что она раскрывает интеллект и восприимчивость поэта, представляющие потенциал рода человеческого гораздо лучше, чем обращение к содержанию.
Вопреки популярному мнению, рифма в процессе писания освобождает поэта. То же самое она делает с читателем в процессе чтения, поскольку читатель при этом, на протяжении стихотворения, становится тем, что он читает. Проще говоря, хорошая рифма есть победа возможностей языка над его ограниченностью. Такая победа расширяет поле свободы читателя - то, чем искусство вообще (и поэзия в первую очередь) и занимаются. И Дерек Уолкотт - поэт наиболее освобождающий: ровно потому, что он является наиболее изобретательным, наиболее современным рифмовальщиком. Он использует все рифмы: консонанты, ассонансы, мужские, женские, дактилические, зрительные, анаграмматические, парарифмические, усеченные, макаронические, составные, те, что я бы классифицировал как разгадываемые, деконструктивные, опоясывающие и еще некоторые, не поддающиеся классификации. Он расставляет их в терцы, итальянские октавы, децимы, во всякую всячину - его чернильница является рогом изобилия строфических конструкций; и хотя наиболее удобным для него размером является свободный ямб, его строки по существу основываются на рифме, а не на ритме. Как и океан".
Пока был жив Уолкотт, любые аргументы о невозможности более писать в рифму по-английски были попросту смехотворны. Теперь он ушел. Перед теми, кто придет следом, стоит задача воистину непосильная. Ибо превзойти сделанное им в английской версификации представляется попросту невозможным. Ровно поэтому я даже рад за великую английскую поэзию: раз в ней существуют вызовы, подобные вызову Уолкотта, значит, рано или поздно появятся стихотворцы, осмелившиеся брошенный вызов принять. Не перестаю напоминать, что движение по пути наибольшего сопротивления в поэзии - путь единственно плодотворный, единственно честный.
Я не прощаюсь с ушедшим. Теперь, после ухода Дерека Уолкотта, возвращение к работе над его переводами практически неизбежно. А значит - еще наговоримся вдосталь.