Он оставался единственным из тех, кому рукоплескал Политехнический. Казалось: откуда силы берутся - столько всего успевать? Теперь не стало и его. "Жить и жить бы на свете, но, наверно, нельзя".
Идут белые снеги. Нам бы успеть в жизни хоть десятую долю того, что успели шестидесятники.
В день смерти поэта Первый канал решил повторить трехсерийный фильм "Диалоги с Евгением Евтушенко", в котором поэт исповедовался (так он сам говорил) перед своим собеседником, писателем, историком культуры Соломоном Волковым. И наш разговор с Волковым - уже постскриптум - о феномене Евтушенко в русской культуре.
Соломон Моисеевич, первое, с чем для вас ассоциируется имя Евтушенко, - это…
Соломон Волков: … это два понятия - оттепель и шестидесятничество. С ними Евгений Евтушенко связан неразрывно. Эти понятия - историческое и художественное - во многом синонимичны, но совпадают не полностью. Чем дальше по времени мы отходим от них, тем больше осознаем их значительность. Вы же помните, как с началом перестройки наступил такой слом в отношении и к оттепели, и к шестидесятничеству: оба этих понятия стали истолковываться с оттенком явно негативным.
Конечно. И самих шестидесятников стали обвинять едва ли не во всех смертных грехах нашей истории.
Соломон Волков: А в последнее время все очевиднее, как шестидесятничество и оттепель не только восстанавливаются в своих правах на достойное место в истории Отечества, но вокруг них возникает новая аура. Новое сияние. Само по себе это невероятно интересное, но и, на мой взгляд, закономерное явление. А говорю я об этом сейчас, потому что - как Хрущев стал важнейшей фигурой оттепели, так и Евтушенко для меня - лидер, ключевая и самая резонансная фигура шестидесятничества.
В последнее время часто, прощаясь с такими крупными личностями, стали произносить фразу: "с ним ушла эпоха"…
Соломон Волков: … Но никогда на моей памяти это не было так справедливо, как в отношении Евтушенко. Говорю это совершенно искренне. Это фигура абсолютно феноменальная и сногсшибательная. Ему было 84 - возраст солидный, и все-таки хочется назвать его уход безвременным. Как бы парадоксально это ни звучало. Этот человек был фонтаном энергии, казалось, Евтушенко был всегда - и должен был бы всегда оставаться. Увы, человек смертен.
Вы говорите - феноменальный. В чем его феномен?
Соломон Волков: Это очень интересная вещь. Для понимания феномена Евтушенко (как и всего шестидесятницества) важно действительно вникнуть в атмосферу эпохи и отойти от привычных шаблонов. Видите ли, оттепель случилась бы и без Хрущева. Как ни странно, очень немногие вспоминают (если вообще вспоминают) и задумываются сейчас над фактами. А факты таковы. Вот Сталин умер 5 марта. Буквально в первые же дни после его смерти о радикальных переменах в образе жизни страны заговорили Берия и Маленков, а вовсе не Хрущев: и о том, что дело врачей сфальсифицировано, и о том, что с практикой культа личности надо кончать. Другое дело, что инициативу вдруг перехватил Хрущев - никто не ожидал, что он окажется хитрее и энергичнее других…
Да, но при чем тут Евтушенко? Какая между этим связь - не очень понятно.
Соломон Волков: Юному Евтушенко, по моему глубокому убеждению, потрафил сам Сталин. В 1952-м, буквально в один год, случились три странные вещи: он, не имевший аттестата зрелости, выгнанный с волчьим билетом, издает свою первую книжку "Разведчики грядущего". В тот же год его принимают в Литинститут и в Союз писателей. В условиях позднего сталинизма, когда все боялись шаг сделать в сторону, это было совершенно экстраординарно. Такое могло произойти только с прямой санкции с самого верха или из чьего-то желания этим верхам угодить - достаточно ведь было, чтобы вождь просто обмолвился: неплохой парнишка - и все, полунамека хватит, чтобы система сработала.
Ну да, это - как в ваших диалогах с ним - Евтушенко рассказывал: Хрущев после одной словесной перепалки подошел в нему на вечере в Кремле, "чтобы все видели, а то сожрут". Тоже хватило бы полунамека.
Соломон Волков: Конечно. Но тогда, еще при жизни Сталина, Евтушенко - нужно понимать, что ему тогда было всего лет двадцать, - умудрился написать и стихотворение о "врачах-убийцах". Позже он вспоминал, что его отговорили от публикации этого стихотворения в семье друзей, которым он прочел. Есть подозрение, что письмо с тем стихотворением он все же послал в газету. Напечатано оно не было - время было напряженное, все боялись недожать или пережать - так что письмо могли списать в архив. Так или иначе, но Евтушенко сам вспоминал этот свой юношеский стихотворный опыт.
Но дальше ведь в сознании молодого Евтушенко случился перелом, можно сказать, судьбоносный?
Соломон Волков: Переломными для него, как вспоминал сам Евтушенко, стали похороны Сталина - когда невозможно было пробраться к Колонному залу, где стоял гроб, и началась давка, вторая Ходынка. Никто, конечно, тогда не вел подсчета жертв, но лучшее описание случившегося кошмара дал как раз Евтушенко в своей автобиографической прозе. Он говорил, что ужас, который он испытал, навсегда подорвал его веру в Сталина.
Вот тут и любопытно это сравнение с Хрущевым. Если для того борьба со сталинизмом была скорее следствием и необходимостью в борьбе за власть - под знаком его колебаний и развивалась оттепель, что в итоге его и погубило, - то Евтушенко, наоборот, прошел безвозвратный путь от юного "сталиниста" до трибуна-антисталиниста, ставшего автором стихотворения "Наследники Сталина". Его напечатали с санкции Хрущева в "Правде", а публикация "Правде" значила не меньше, чем резолюция съезда. Это значило, что возврат к сталинизму невозможен и что такой возврат чреват для страны смертельной угрозой.
Это интересно и важно для понимания пути поэта. Он прошел этот путь очень быстро, став настоящим лидером шестидесятничества.
Громадная страна тогда вздрогнула и… влюбилась. Популярность у Евтушенко была бешеная. Стихами были исписаны тетрадки, поклонники штурмовали аудитории. Кто-то высокомерно называл шестидесятников "эстрадниками" - а это любви к ним не отменяло. Чем Евтушенко завоевывал эту любовь?
Соломон Волков: Для разных читателей он был разным. Мне тогда было лет 14-15. Чем он сразу привлек меня? Откровенностью. Разговором вслух о том, что было абсолютным табу. О чем-то очень человеческом, личном, интимном. "Ты спрашивала шепотом:/ "А что потом?/ А что потом?"/ Постель была расстелена,/ и ты была растеряна..."
В поэзии послевоенных лет было много "барабанного боя" (так Евтушенко охарактеризовал свою первую книжку). Глотком свежего воздуха казалась робкая, наивная лирика Степана Щипачева: "Любовь не вздохи на скамейке/ и не прогулки при луне". А тут вдруг… Был ли в СССР секс? Уверяю вас, был даже при Сталине. Постель была. Просто стихов о ней не было. В стихах и прозе жизнь соотносилась с функциональностью комбайнов, тракторов, станков. О том, что жизнь продолжается и после станка, - Евтушенко первый заговорил. И эти стихи - я помню - знали наизусть, повторяли, цитировали все вокруг меня.
Или еще, например: "А что поют артисты джазовые/ в интимном, в собственном кругу/ тугие бабочки развязывая?/ Я это рассказать могу". Это было то, что мы сейчас называем lifestyle - стиль жизни - - этого прежде не было. Это заменяло всех Дейлов Карнеги с их книгами "Как завоевывать друзей", "Как перестать беспокоиться" - обучение современным жизненным правилам тоже взял на себя своими стихами Евтушенко.
Шестидесятники, как известно, еще и заново открыли Америку. Раздвинули границы мира. По крайней мере ездили по миру очень регулярно - и мир ведь их оценил?
Соломон Волков: Евтушенко первый заявил: "Границы мне мешают.../ Мне неловко/ не знать Буэнос-Айреса,/ Нью-Йорка". Заявление о том, что он хочет увидеть мир, - тоже казалось неслыханным. До этого нам не нужен был "берег турецкий" - такой была официальная линия. А Евтушенко заговорил о том, что без этого нельзя, надо увидеть все своими глазами, все пережить и перечувствовать самим. Меня и моих сверстников это мало касалось - нам такая перспектива казалась вовсе несбыточной, но для круга Евтушенко это было важным сигналом…
Поэт Евгений ЕвтушенкоПозже мне довелось общаться с такими яркими фигурами, как драматург Артур Миллер, поэты Стенли Кьюниц, Уилбур, Джей Смит, писатели Джон Чивер, Апдайк - на них на всех личность Евтушенко производила неизгладимое впечатление. Да о чем говорить, если он сумел очаровать даже таких двух заведомо скептически относившихся ко всему, что исходило из советской России, людей, как Георгий Адамович и Игорь Стравинский.
Шестидесятники, казалось, были дружны - но недолго. Время шло - и они все дальше расходились, стали даже враждовать друг с другом. Отчего?
Соломон Волков: Такого ощущения - коллективизм, плечо к плечу - не было даже у военных поэтов. Ваншенкин, Винокуров, Межиров, Луконин, Слуцкий - они и не могли заявить о себе в СССР как о какой-то группе, объединенной общими программными целями, особой идеологией, как "потерянное поколение" в Англии или "битники" в Штатах. А Евтушенко взял на себя эти функции - и вокруг него сформировались будущие шестидесятники. И надо отдать ему должное - он пронес это через всю свою жизнь. Единственный из всех. Все норовили разбежаться. Он пересказывал байку, которую любил повторять Андрей Вознесенский: о том, как в сумрачном лесу они попались в руки разбойников, и те привязали их к одному дереву, - эта вынужденная участь их и сроднила. Им же стало казаться, что важнее всего доказать, какие они разные, у них разные дороги и ничего общего. Надо отдать должное Евтушенко - он никогда не снимал посвящений бывшим женам, друзьям и сподвижникам, даже тем, кто от него отвернулся. А Белла Ахмадулина, скажем, посвящения Евтушенко сняла…
В новые времена Евтушенко стал депутатом Госдумы - но, кажется, после этого печального опыта он и уехал позже в Америку…
Соломон Волков: Все его депутатские достижения, кажется, ограничились тем, что он, избранный от Харькова, появился на заседании в вышитой рубахе до колен. Он добивался снятия ограничений и бюрократических преград при выезде за границу - ненужные анкетирования, собеседования, на которых выясняли, знает ли выезжающий имя секретаря компартии Нигерии или другие странные подробности.
Ему предлагали и пост министра культуры - он отказался. Наверное, поэт совсем не обязан иметь способности и вкус к работе чиновника. Но вот, скажем, писатель Андре Мальро во Франции не отказался - и оказался хорошим пропагандистом и организатором галльской культуры. Таких организаторских навыков у Евтушенко не было, хотя до последних дней его продолжала заботить мысль о том, какой должна быть национальная идея в России. Он считал - и с этим нельзя не согласиться - что такой национальной идеей должна быть русская литература и поэзия. Я бы сказал вообще - русская культура. Что, между прочим, было продемонстрировано на открытии Олимпиады в Сочи в 2014 году. Эта тема прозвучала тогда на церемонии с необыкновенной мощью - и русская культура в целом, и такие ее сегменты, как русский авангард начала прошлого века. Вот так и оттепельное искусство, не сомневаюсь, войдет в золотой фонд русской культуры.
Вы рассказывали о том, что, работая над "Диалогами с Евтушенко" в Талсе, записали 50 часов разговоров с ним. В эфир пошло около 3 часов. Что же с остальными 47-ю часами?
Соломон Волков: Огромная часть этих 47 часов - декламация стихов, не своих очень часто, чужих. Евтушенко километрами помнил чужие хорошие стихи, они жили в нем. Это был человек, который состоял из поэзии - в этом была его притягательность, его величие - это было и его "ахиллесовой пятой". Он не мог не откликаться буквально на все происходящее вокруг. И у него была теория, что надо писать как можно больше - на такой волне возникает поэтическая удача. Может быть, для него это работало, может, он был прав. У кого-то это было иначе - скажем, Бродский меньше писал, отбирал тщательнее.
Зато Евтушенко, в отличие от Бродского, оставался объединяющим голосом. Феноменальна его любовь к чужим стихам, ему не нужно было притворяться чтоб восхититься чьей-нибудь удачной поэтической строчкой. Он мог кинуться с объятьями к поэту , который был от него далек, даже на него нападал, - зато Евтушенко понравились его стихи!
Евтушенко и другие шестидесятники умели жить как-то так - лихо и часто безоглядно. Это свойство нынешними литераторами утрачено?
Соломон Волков: Да, утрачено. Все крупные фигуры, которые я знаю, по сравнению с шестидесятниками, очень осторожны, рассудительны, все высчитывают точно. Сказать что у шестидесятников все было исключительно спонтанно, тоже нельзя - но их эмоциональность была в разы больше, чем у современных классиков. Сила этой эмоции у шестидесятников была такова, что она захлестывала все посторонние соображения. В этом у Евтушенко много общего с Ростроповичем. Про того говорили: ну да, он поехал к Берлинской стене играть для самопиара. В ответ мне всегда хотелось спросить: а ты - взял свою виолончельку, поехал к Берлинской стене? Нет, поехал Ростропович.
Евтушенко много раз значился среди кандидатов на Нобелевскую премию. Если б ему дали - это же было бы справедливо?
Соломон Волков: Всем им, шестидесятникам, хотелось Нобелевской премии. Мне кажется, в последние годы Евтушенко слишком много сил направил на то, чтобы обратить на себя внимание Нобелевского комитета. Он не понимал, что это безнадежно, потому что эти люди в твидовых пиджаках с нарукавниками - их психология сформировалась в 60 годы, они и Дилану дали премию - как своей молодости. А Евтушенко тогда, после выхода своей "Преждевременной автобиографии" - это был его пик - уже начал выходить из этой обоймы. Заметьте: все абсолютно друзья Бродского получили Нобелевскую премию - недавно скончавшийся Дерек Уолкотт, Октавио Пас, Чеслав Милош, - и это все не случайно, это результат скоординированных усилий. И одновременно дискредитировались возможные оппоненты, кандидаты из других сфер. Он не понимал, что это невозможно, - но его неукротимая энергия двигала его в этом направлении.
Вы назовете Евтушенко классиком русской литературы?
Соломон Волков: Если бы я сейчас собрал лучшие стихи Евтушенко - получился бы совсем не тоненький том. Причем, сюда вошли бы и ранние стихи, - он был виртуозом поэтического языка с юных лет. Стихи 15-летнего школьника Евтушенко напоминают и лицейские стихи Пушкина: когда мальчик уже все умеет, но пока не знает, что с этим умением сделать. А главное, такой сборник, где видно место каждого стихотворения поэта в общем движении эпохи, - открыл бы, безусловно всем, кто еще не понял, какое огромное место Евтушенко уже занял в истории русской литературы.