"Вот попадешь в приличное общество и опозоришься, если не будешь уметь правильно себя вести", - говорил отец нам - мне и моим сестрам. Имелось в виду в первую очередь умение вести себя за столом. И, конечно, правильные манеры и правильная речь.
Приличного общества не стало. Такого, в котором говорят "здравствуйте", а не "здрасьте", выполняют обещания, не употребляют нецензурных слов и, конечно, умеют себя вести в любой ситуации. И последним приличным человеком в моем окружении был он - мой папа, Борис Борисович Кросс.
Больно понимать, как с теми, настоящими интеллигентами, воспитанными еще гимназическими учителями, ушли из жизни понятия о честности, чести, обязательности, объективности.
Мой отец Борис Борисович Кросс был одним из "последних могикан".
Он родился в августе 1921 года. Вырос в Санкт-Петербурге. Точнее, в поселке вблизи Ленинграда - Ольгино (теперь Приморский район города). Поселок был построен и заселен петербургскими дачниками перед революцией.
Учился папа в Ленинграде - сначала в школе, расположенной в здании нынешнего Нахимовского военно-морского училища. После школы (окончив ее с золотой медалью) папа поступил в Ленинградский университет. И, естественно, на археолога! Ведь он был мальчиком начитанным, "проглотившим" много прекрасных книг, и романтика приключений, исканий звали его найти Атлантиду. "Бороться, искать, найти - и не сдаваться!" - девиз, который был и его девизом тоже.
Сражаться с фашистами папа собрался сразу, как только началась Великая Отечественная война. Но его не взяли "по зрению". Он часто вспоминал, как он с товарищем пошел поступать в новоявленное Училище механизации и моторизации Красной Армии, где у него сразу же забрали гражданский паспорт, но в училище так и не взяли.
Потом, в самую ужасную блокадную зиму, папа тушил зажигалки на крыше университета. В университет ходил пешком из поселка, так как поезда уже либо не ходили, либо ходили очень редко. Об этом времени папа нам, детям, рассказывал мало, неохотно, оберегая нас от страшных воспоминаний. Думаю, что выжил он во многом благодаря его мудрой матушке, моей бабушке Марии Филипповне, которая в поселке выращивала овощи, что помогло прокормиться семье в страшную блокадную зиму. Впоследствии Борис с мамой эвакуировались в Саратов вместе с университетом.
После войны папа много где поработал - в Ленинграде, Шуе, Вологде. Искал себе место преподавателя истории в вузе, хотел заниматься наукой, но так как не был партийным, работы в Ленинграде ему не давали, и в итоге он оказался в нашем городе - Пскове. Здесь и женился на прекрасной молодой женщине Галине Алексеевне, которая родила ему трех дочерей (меня - Ольгу, моих сестер - Марию и Ирину). К сожалению, мама наша умерла очень рано, но успела согреть своим теплом и папину жизнь, и наше детство.
В Пскове папа работал в педагогическом институте. Преподавал новую историю, а заодно учил своих студентов способности объективно мыслить и оценивать происходящее. Среди его учеников много нынешних успешных, а главное - честных людей. Нам, детям, он много читал, прививая хороший вкус - Чуковский, Толстой, Маршак, Бианки, Андерсен, М. Твен, Калевала, Сельма Лагерлеф, А. Линдгрен, Диккенс, Лондон, Гамсун, Куприн, Блок, Бунин... - как благодарна я папе за то, что он познакомил меня с ними!
Умер папа на 92-м году. В последние месяцы жизни мы читали ему "Поединок" Куприна.
Ольга Борисовна Тимофеева, Псков
Слово "Россия" было не в моде, но я упорно писал его на своих рисунках. На каждом корабле и даже самолете я рисовал трехцветный бело-сине-красный флаг. В этом было влияние бабушки. Она учила еще и тому предмету, которого в советских школах, конечно, не было - закону Божьему. Я был верующим и остался таким, когда пошел в школу, поэтому не вступил в пионеры. Однако мама, которая считала: "с волками жить, по-волчьи выть", сняла с моей шеи крест и перестала ходить со мной в церковь.
Коптилка мигает, чугунка
пыхтит,
тени во всех углах...
Ну, и весь остальной реквизит
из драмы о дикарях.
Только там, где сырая стена
пламенем озарена,
милая, ты одному мне видна,
светлым нимбом обведена.
Вьются темные пряди кругом,
как второе - живое - кольцо.
От ресниц твоих на лицо
тени падают под углом.
Им не скрыть твоих синих
глаз,
пусть ресницы дрожат за нас!
Знаю я: взгляд бы твой меня
спас
и от смерти, в мой смертный
час
Пусть же, пусть коптилка
дымит
и тени во всех углах.
Предо мною твой взгляд горит
в бессонных моих мечтах.
Больница
В белом сумраке палаты
душу трогают до слез
синий простенький халатик,
золотистый цвет волос.
А в глазах как будто иней
или, может, серебро
среди золота на синем
светит нежно и светло.
И глаза о чем-то знают
и как будто бы зовут...
Не пойму, что обещают,
не пойму, куда ведут...
Но за этот привкус соли,
за вечернюю зарю
и за новый приступ боли
я тебя благодарю.
В белом сумраке палаты
радость смешана с тоской
вечно помнишь
невозвратный
вечер сине-золотой.
1965
Помню я стук метронома,
жуткий фугасок вой,
мокрую крышу дома,
град зажигалок... отбой...
Снова мы тесно в дежурке,
согреться пытаемся вновь.
В печку бросаем окурки
и говорим про любовь.
Снова тревоги, отбои
вечер и ночь напролет.
Пусть никакой я не воин,
но отражаю налет.
1990
Удедовите вы меня,
удедовите!
Очаг домашнего огня
вы мне верните.
Верните нежность и любовь,
верните радость.
И духом я воспряну вновь,
мне это надо.
Когда не смогут устрашить
зима и осень,
я ожиданьем буду жить
все новых весен.
1996
Летнего сада ограда,
мостик горбатый, Нева.
Копится в сердце досада:
не подобрать мне слова,
точные, словно на фото,
зыбкие, точно вода...
Мне рассказать охота,
как это было тогда.
Многого мы не знали,
и не хотели знать.
Были мы в самом начале,
сегодня мне семьдесят пять.
На кладбище на могилах
растет молодая трава.
Прошедшее стало милым,
а юность всегда права.
1996
К моей руке своей щекой
прижалась внученька,
моей руки своей
касалась рученькой.
Рука узка,
рука тонка.
моей руки - не отпускай!
я - "деду-ска"...
Твой "деду-ска".
1998
Я не поэт - рифмач,
стихослагатель,
любитель, дилетант,
профан,
и мой заказчик - вовсе
не читатель -
моей душой заказ мне
вечный дан.
1996