Существует клише, что оперные театры - будь то Большой, Ла Скала и еще несколько, не уступающих им в неофициальной табели о рангах - это своеобразные государства в государстве. Страсти там кипят как на сцене, так и за ее пределами - причем неизвестно, где сильнее. Фильм Брона, с одной стороны, этот тезис подтверждает. Вся первая часть фильма - это история непрекращающихся конфликтов. Перед началом сезона, в разгар репетиций оперы "Моисей и Аарон" выясняется, что артисты и персонал будут бастовать против новых правил финансирования государственных театров. Причем выглядящий растерянным директор оперы целиком на стороне артистов. Затем новая напасть - чуть ли не в разгар сезона объявляет о своем уходе глава балетной труппы. Но настоящая трагедия присходит в нескольких километрах от здания оперы - 13 мая 2015 года после серии террористических атак в Париже гибнут больше сотни человек. В этот момент тональность фильма ощутимо меняется. В частности, становится понятно, что иллюстрация тезиса об оторванности мира страстей высокого искусства от реальной жизни - вовсе не цель Брона.
Один из самых трогательных моментов фильма - когда на следующий день после трагедии артисты во главе с директором выходят на сцену и говорят испуганным зрителям: если мы сейчас прекратим играть спектакли, это будет нашим поражением. Целью искусства становится не эскапизм, элитаризм и прочие снобистские "измы", а демонстарция несломленности. Сама Парижская опера выглядит в фильме метафорой европейской цивилизации, которая способна объединиться против общего врага. Да, внутри этой цивилизации многие друг друга терпеть не могут и вынуждены не столько мирно жить, сколько сосуществовать. Но даже эти очень разные люди готовы объединиться перед лицом единого врага. Разрозненная и конфликтующая в первой части фильма, опера (читай - "Европа") превращается в оплот мультикультурного сопротивления варварству ближе к финалу. За мультикультурализм среди прочих отвечает молодой российский певец Михаил Тимошенко, один из главных героев фильма, история становления которого проходит через весь сюжет. Таким образом и Россия оказывается вписана в общеевропейский контекст.
Накануне премьеры режиссер Жан-Стефан Брон поговорил с "Российской газетой".
В одном из интеревью вы сказали, что до съемок ничего не знали о Парижской опере. Как же вышло, что именно вас первым пустили снимать то, что раньше было скрыто от глаз публики?
Жан-Стефан Брон: В моей оперной невинности кроется ответ на ваш вопрос. Опере был не нужен человек, который досконально знает, как все устроено. Потому что у такого человека зашоренный взгляд, он сам для себя уже во всем уверился и ничего неожиданного увидеть не способен. Театру же было интересно посмотреть на себя со стороны. И надо отдать должное - они сделали все для этого. У меня не было никаких ограничений, никакой изначальной концепции. Для меня этот фильм на старте был как белый лист бумаги - я понятия не имел, куда эта история вырулит к финалу.
То есть как это не было концепции?
Жан-Стефан Брон: На начальном этапе съемок ее и не могло быть, мы ведь договорились, что это будет непредвзятый взгляд постороннего. Целый год я почти каждый день проводил в стенах оперы, но далеко не каждый день снимал. Съемки занимали хорошо если четверть из этих дней. Большую часть времени я осматривался, разговаривал с людьми, вникал в детали. Составлял общую картину. И в какой-то момент она сложилась.
Теракты в Париже стали определяющим моментом?
Жан-Стефан Брон: Нет, но самым эмоциональным. Все в опере тяжело переживали этот кошмар. И эти переживания отражены в фильме. Но к моменту терактов у меня в голове уже сложилась двухчастная структура фильма - раздрай в начале и его преодоление в конце. В Европе, к сожалению, и без терактов хватает поводов ссориться друг с другом, но эта угроза, которая одновременно извне и изнутри, лишь еще больше высветила необходимость объединения людей на основе общих ценностей. И не в последнюю очередь важно, что это культурные ценности. Я, видите ли, старомодно верю, что искусство может спасти мир.
Для вас самого события последней части фильма видятся реальными, если говорить об их переносе из стен театра в реальный мир?
Жан-Стефан Брон: Конечно, это утопия. Европа сейчас - это первая половина "Парижской оперы", разобщенная и с тревогой смотрящая в будущее. Но мне хочется верить, что когда-нибудь это изменится. Если получилось у таких разных и сложных людей из Парижской оперы, то может получиться и у всех остальных.
Гарнье и Бастилия - это не только опера, но и балет. Он тоже есть в вашем фильме, но балетные истории занимают минимум хронометража. Почему такое пристальное внимание к опере?
Жан-Стефан Брон: В последнее время в мире перепроизводство фильмов про балет, разве нет? А опера остается в тени. Мне всего лишь хотелось немного исправить этот дис-баланс.
*Это расширенная версия текста, опубликованного в номере "РГ"