Он не раз в своих воспоминаниях возвращался к разговору с матерью, который состоялся, когда ему было 18 лет. "Мама спросила меня: "Скажи, Гришенька, неужели это социализм? Ради этого шли на каторгу, на виселицу?" С высокомерием студента, только что сдавшего экзамен, я сказал: "Конечно, у нас ведь общественная собственность на средства производства". И вот... сейчас же точка посредине груди заболела от фальши".
Эта точка посредине груди, заболевающая от фальши, может, главная отличительная черта Померанца. Она, точка эта, опровергала все прямолинейные, логические выводы, заставляла идти наперекор большинству, на опасные, но совершенно необходимые ему поиски правды.
Конечно, комфортно быть как все. И он хотел этого, но ему это не удавалось. Потому и чувствовал себя "гадким утенком". И в старости написал свою книгу "Записки гадкого утенка".
Да, хотелось быть как все. Он испытывал радость единения с большинством на первомайских и ноябрьских демонстрациях, когда был школьником и студентом. Он радостно верил в идеи коммунизма. Но точка посредине груди останавливала его. Он испытывал чувство истинного братства, пожалуй, только на фронте, где провел все четыре года войны, был дважды ранен, неоднократно оказывался на передовой, был награжден орденами и медалями.
Хоть невероятно трудны были годы войны, они никогда не казались ему самыми тяжелыми годами жизни. Он был счастлив по дороге на фронт, когда нес громоздкое обмундирование на плечах и... два сухаря в желудке. Был счастлив потому, что светило февральское солнце и пахло хвоей. Он и в первом бою был счастлив, почти как Петя Ростов. Ну, а дальше был счастлив чувством братства и верой в правоту своего дела.
***
Самыми трудными в его жизни были три года между фронтом и лагерем, когда он ощущал свою полную ненужность, выброшенность из общества, потерянность чувства правды. Надежды фронтовиков были обмануты. Они думали, что вся жестокость Сталина - из-за страха перед Гитлером, страха грядущей войны. Но вот война позади. Мы победили. Какой ценой!.. И эти истинные герои, те немногие из них, которые остались живы, оказались никому не нужны. У них отнимали мизерные льготы (бесплатный проезд и т.п.), очень разборчиво брали на работу и массами сажали в тюрьмы, отправляли в лагеря.
Война выиграна. Благодаря им выиграна, но в жизни не только не прибавилось свободы - ее стало еще меньше, чем до войны. Он был опять "гадким утенком" и почувствовал себя своим только в лагере, среди обездоленных и бесправных.
А что же происходило внутри? Что говорила эта точка посредине груди? Нет, она не молчала, и к ее голосу он прислушивался больше всего.
Еще в школе, в десятом классе, он писал сочинение на тему "Кем я хочу быть?" Конечно, советские дети должны были стремиться стать летчиками, инженерами, строителями коммунизма... Но Гриша Померанц написал: "Я хочу быть самим собой". Это возмутило учителя. Померанц обвинен был в индивидуализме, что было позором для комсомольца.
Да, так было. Он хотел быть самим собой. И стал. Однако что же это значило?
Уже довольно давно вошло в моду слово "медитация", неслыханное в советское время. Помню, когда мы отдыхали в Доме творчества в Коктебеле, ко мне подошел один поэт и спросил: "Зина, что такое медитация?" Мы с Гришей шли тогда на другой конец залива провожать закат, и я сказала: "Поговорим за ужином". А на закате, спускаясь с горы, он увидел меня у моря и с удивленными глазами, сделав извинительный знак рукой, молча прошел мимо. На ужине подошел и сказал: "Зина, я понял, что такое медитация". Понял. Увидел. Я действительно так сосредоточенно всматривалась в угасающий свет на Карадаге, что отвлечь меня было нельзя. Но ведь медитация - это и есть напряженное всматривание в Суть, дохождение до Сути явлений жизни сквозь всю их поверхность, дохождение до соединения с этой Сутью.
Так Гриша всматривался в жизнь начиная с шестнадцати лет. Его стал мучить вопрос о материальной, бездушной бесконечности. Если она - законодатель мира, то я, человек, - ноль, ничего не значу. В жизни тогда нет смысла. Этот вопрос для шестнадцати лет оказался слишком трудным. Но в двадцать он уже три месяца, не отрываясь, вертел его в голове, пока вдруг не почувствовал вспышку внутреннего света, озарившего его на всю жизнь. Это не было абстракцией. Он почувствовал бесконечность внутри себя, и это уничтожило страх. На фронте во время интенсивнейшей бомбежки, когда смерть подступала к самому лицу, он вспомнил, что не испугался черной, бездушной бесконечности, можно сказать, переглядел ее, - и какими мизерными страшилками ему показались немецкие самолеты, кружившиеся над головой!.. Страх как рукой сняло. Всю войну он ощущал полетом над страхом.
Так вот, что же такое быть самим собой? Это значит всматриваться в Суть жизни, досмотреться до этой Сути и опираться только на Нее, а не на то, что мелькает по сторонам, зовет и отвлекает от Главного.
Смотреть по сторонам легче, чем всматриваться внутрь. Усваивать мнения других, особенно авторитетных людей, проще, чем находить собственный ответ, всматриваясь в глубину своего сердца. Быть самим собой вовсе не означает, что ты настойчиво противопоставляешь мнения своего поверхностного "я" какой-то другой поверхности. Быть самим собой - это не значит одерживать верх в споре. Это значит, отказываясь от всякого спора, погружаться в свое "глубокое сердце".
Человек, живущий так, как велит его "глубокое сердце", никогда не даст себя зомбировать, никогда не закричит "хайль!". И не будет первым учеником палача. Он будет самим собой, даже если для этого понадобится противостоять целому миру.
***
Митрополит Антоний Сурожский сказал, что настоящая Церковь, в отличие от церковной организации, состоит из людей, переживших личную встречу с Богом. Смысл этих слов таинственен и все-таки прост. Речь идет о людях, открывших свое "глубокое сердце", смотрящих не по сторонам, а внутрь - туда, где находится Царство Божье. Эти люди всегда вызывают протест у живущего на поверхности большинства, того самого, которое сперва восхваляло Иисуса, а потом кричало "Распни Его!".
Тот, кто догляделся до своего "глубокого сердца", раскрыл его, живет трудно, жизнь его может быть глубоко трагичной, и все-таки он остается счастливым и светлым.
Григорий Соломонович сумел быть счастливым даже на фронте, в сущем аду, не говоря уже о лагере, который был для него меньшим испытанием. В лагере он был глубоко счастлив летом, созерцая сквозь колючую проволоку белые ночи Архангельской области. Он погружался в этот свет и топил в нем окружающую тьму. А зимой он выходил из душного барака, где шумели сто заключенных, и, гуляя по лагерной трассе в 35-градусный мороз, слушал симфонии, лившиеся из репродуктора. Он говорил потом, что научился истинно слушать и понимать музыку именно там.
Я знала человека, который сидел с ним в Бутырке и говорил, что Гриша Померанц спас ему жизнь, показав, какой духовный свет можно сохранять в самых страшных условиях. Григорий Соломонович читал в тюрьме, в 16-й камере Бутырки, лекции, которые были очень нужны этим обреченным на муку людям.
Но вот умер Сталин. Григорий Соломонович вышел на свободу. Диссертация о Достоевском, которую "с жаром и со слезами" (его слова) он писал еще перед войной, была изъята при обыске и сожжена как "материал, не относящийся к делу". Он - никто, нищий, живущий в семиметровой конурке, в коммуналке. Но он встречает свою первую большую любовь - Ирину Муравьеву, женится и после трех лет глубокого счастья (в той же конурке, в нищете) его ждет огромное потрясение - смерть первой жены.
Работает он в ФБОНе (Фундаментальной библиотеке общественных наук АН СССР) младшим научным сотрудником, получает мизерную зарплату, но чувствует себя на своем месте (он проработает там до пенсии).
Прошла хрущевская оттепель. Хрущев снят. И вот потихоньку готовится реабилитация Сталина. 3 декабря 1965 г. Померанц выступает в Институте философии с речью "Нравственный облик исторической личности". Это была антисталинская речь, помешавшая реабилитации тирана. Она произвела истинный фурор. Так смело в советское время еще никто не говорил. Когда Григорий Соломонович спускался с 5-го этажа, на каждой лестничной площадке стояла группа людей, хотевших пожать ему руку. Речь эта разошлась потом по стране в огромном количестве экземпляров, напечатанных на машинке. Григорий Соломонович находился на грани ареста. Его защитило руководство Института философии в лице Ю.А. Левады и А.В. Гулыги. Но главным спасителем оказался А.Т. Твардовский. Он был членом ЦК партии и главным редактором "Нового мира". Он взял речь Померанца в портфель "Нового мира". Напечатать ее не было никакой возможности, но само ее присутствие в новомирском портфеле стало охранной грамотой.
Тем не менее мы жили, как я часто говорила, "на полке у сытого людоеда". Проголодается - и съест. Григорий Соломонович печатался за границей под собственным именем, без псевдонима. Его вызывали в ГБ, предупреждали, а в мае 1985 года - обыск. Но это уже было начало горбачевской эпохи.
А думал он все время о том же - о глубине бытия, о тех законах Духа, которые могут удержать мир от катастрофы и дать человеку его истинное измерение. Все эти годы, начиная с начала шестидесятых и до самой смерти, он очень много писал. Экземпляр сожженной при аресте диссертации о Достоевском нашелся у друзей. Но диссертация стала лишь маленьким фрагментом его огромной работы о любимом писателе. Он читал в Ленинграде в музее Достоевского лекции, одно эссе за другим. Зал музея не мог вместить всех желающих. Радиофицировали фойе, выносили репродукторы даже на улицу. Люди называли эти лекции "праздником мысли". Из них и была составлена большая книга о Достоевском - "Открытость бездне".
Писались и другие книги. И о религии, и об истории. Как-то его спросили: "Что такое русская культура?" - "Думайте о Боге, пишите по-русски. Вот и будет русская культура", - ответил он. "Думайте о Боге..." На его языке это значило: "Ищите ту глубину бытия, в которой все встречаются, которая единит, а не разделяет". Он писал: "Мистическая суть веры во всех высоких религиях одна. Сердца христиан, мусульман, буддистов и индуистов трепещут от одной Тайны". Вот в эту Тайну он не уставал вглядываться. Трепетал от Ее красоты и скорбел от того, насколько далеко в сторону уходила от Нее история. Одна из последних книг его называлась "Дороги Духа и зигзаги истории".
Написал он и вторую диссертацию "Некоторые течения восточного религиозного нигилизма". Защита не состоялась, потому что накануне были переданы по Би-би-си сведения о другой защите, уже не диссертации, а живых людей - узников совести, за которых вступился Померанц. По звонку сверху было объявлено, что нет кворума, а потом диссертацию вернули автору.
Однако все это отнюдь не выбивало его из внутреннего пространства, которое было неисчерпаемым источником жизни. "Нет неплодотворных времен, - писал он в своей записной книжке, - есть неплодотворные люди. Распад Римской империи был очень плодотворным для Августина. Возможность открытого политического действа во Франции дала философии гораздо меньше, чем спертый воздух Германии около 1800 г.". Дальше идет высказывание, кажущееся парадоксальным. Он говорит об опасностях внешней, поверхностной свободы, когда "очень трудно сохранить тот уровень глубины, который сегодня единственный, на котором можно дышать" (подчеркнуто им самим. - З.М.). Речь идет об условиях, облегчающих нашу материальную жизнь и отодвигающих на второй или на последний план жизнь духовную (как это подтверждается в наши дни!).
Есть у него книга "Страстная односторонность и бесстрастие духа". Эта книга выявляет великую опасность разрывания Целого на куски. Односторонняя страстность, начинающаяся нередко с самого благородного порыва, приводит к разгулу национальных и религиозных страстей. Желание освободить часть ценностей от собирающей власти Целого ведет в пропасть.
"В наши дни, - пишет он, - царская воля сердца часто теряется, и первое место в иерархии занимают то ум, то чресла. И целостность человека подменяется хрупкой коалицией ума-компьютера со страстями кота Мура. Человек становится рабом грубых импульсов плоти и холодных расчетов ума. И только в тишине, очень редкой в нашем шумном мире, слабый внутренний голос подчиняет себе всю силу доказательств Раскольникова и страстей Рогожина".
***
Прислушивание к этому внутреннему голосу - вот что было главным в Григории Померанце. Стремление дойти до той глубины, которая оказывалась единой для всех форм, всех проявлений. Найти то Единое, которое носит имя Бог. Сначала Его надо почувствовать, а потом произносить.
Вот что имел в виду владыка Антоний, когда говорил, что истинная Церковь, в отличие от церковной организации, - это собрание людей, испытавших личную встречу с Богом. Григорий Соломонович был одним из таких людей.