Московский спектакль Исаакяна оказался не похожим, но очень близким его пермскому "Ивану Денисовичу" - тем же ясным, правдивым тоном, той же неторопливостью и внятностью мысли, так точно соответствующими самому характеру героя солженицынского героя. Так же, как и в Перми, в своем новом спектакле режиссер не стал уходить в броский символический метафоризм и наращивать смысловые параллели, а остался на твердой солженицынской почве фактов и реалий - убийственных в своей трагичности. На Камерной сцене на расстоянии буквально вытянутой руки развернулась подробная жизнь лагерного барака с нарами, с политзаключенными в валенках и ушанках, со "шмонами", с баландой. По периметру зала - "вышки" с охраной, санчасть, железнодорожное купе, где студентки беспечно укрывают от преследования сына кулака Тюрина, лагерный санпропускник с прибывающими репрессированными, переодевающимися в безликие ватники и ушанки с нашитыми безымянными номерами заключенных. Номер Ивана Денисовича "Щ-854". В центре сцены - лагерные ворота: врата "ада", за которыми открываются белые мертвенные снега и тесные строительные мостки с понуро движущимися колоннами заключенных, строителей Соцгородка (сценография Алексея Вотякова).
Музыка Александра Чайковского задает мерный ритм этого повседневного ада, ужас его ординарности и бесконечности: двигаясь "по кругу" и возвращаясь к однообразному "капающему" звуку синтезатора, к бесстрастному тембру электронной арфы. "Народность" иллюстрируются вихрем молдовеняски, наигрышами баяна и тремоло домры, включенных в симфонический состав. Для камерного московского спектакля композитор сделал новую редакцию партитуры, сократив состав струнных и перкуссии, но у Игната Солженицына оркестр звучит крупно и даже более плотно, чем в первоначальной пермской версии. Дирижер вывел на первый план линии партитуры, ведущие к Шостаковичу, к его обжигающему трагизму симфоний и антракту из "Леди Макбет Мценского уезда". Не только вход во второе действие "Ивана Денисовича", где заключенные "строят" Соцгородок под абсурдистскую скороговорку хора: "шлакоблоков, шлакоблоков, шлакоблоков", но и другие эпизоды звучат в гротескно-трагической оптике Шостаковича: с тяжелыми, свинцовыми накатами крещендо, поднимающимися к оглушительной звучности, с экспрессивными монологами струнных и трубы, ерническими pizzicato и жесткими, колючими рельефами фразировки. Из сложной ткани оркестрового тутти дирижер вытягивает и все аллюзии на "народные драмы" Мусоргского, на "Ивана Грозного" Прокофьева, намеренно включенных Чайковским в партитуру, и полифонические баховские фактуры, и православные духовные мотивы.
Чайковский и Исаакян, как авторы либретто, разбили оперу на 16 эпиздов с чеканными названиями: "Рельс. Подъем", "В санчасти", "Шмон", "Жена Шухова", "Работа", "Снова в бараке", разворачивающимися, как кадры кино. Солженицынское слово сохранилось не только в либретто, но и транслируется в электронной строке. А лагерный лексикон "Ивана Денисовича" обрел формат бойкой переклички женского и мужского хоров ("Лагерный словарь"): БУР - барак усиленного режима, Вертухай - надзиратель, Кэ-Вэ-Че - культурно-воспитательная часть, Кондей - карцер и т.д. Самое сложное в таком "аутентичном" материале - не сфальшивить, не пережать в трагизме, не увлечься "игрой" в типажи. Фальши в спектакле не случилось. Артисты "Покровского" были абсолютно естественны в солженицынском мире "дня": не только из жизни Ивана Денисовича, но и каждого заключенного, мерно раскачивавшегося посреди снегов в понурой лагерной колонне. У Исаакяна этот страшный мир, обезличенный номерами, звучит, подобно экспрессивным филоновским полотнам, многоголосием: резким женским тембром Татарина (Виктория Преображенская), простодушным щебетом нарядных студенток (Ирина Хрулева, Александра Наношкина, Анна Семенюк), одна из которых попадет в лагерный "ад", эстетскими беседами Цезаря (Алексей Мочалов) с Х-123 (Андрей Цветков-Толбин) об Эйзенштейне и Завадском, душеспасительными речами баптиста Алешки (Михаил Яненко). Иван Денисович (Захар Ковалев) проходит свой предназначенный путь в этом мире, жестоком и человечном одновременно, достигая той силы души, когда каждый прожитый день воспринимается им как счастье. "Почти счастливый день!" - поет Шухов в финале под разрастающийся апофеозом ликующий звук оркестра. Но музыка возвращает к лагерному рефрену - тихому мерному "маятнику" арфы, бесстрастной "капели" времени, пульсу памяти. Перед Иваном Денисовичем распахиваются адские врата, открывая снежную сугробную вечность, покой и волю.
*Это расширенная версия текста, опубликованного в номере "РГ"