Ну кто бы еще мог написать так?
"Доктор схватился за сердце, которое прыгало, как яйцо в кипятке".
"Лужа лежала под деревом, как цыганка".
"Мускулы у него ходили под кожей, точно кролики, проглоченные удавом".
"Этот запах был желт, как желто было лежавшее на камнях двора и кирпичах стены солнце - да, да, желтый солнечный запах".
"Вы прошумели мимо меня, как ветвь, полная цветов и листьев".
"Шапиро, меланхолический старый еврей, с носом, похожим в профиль на цифру шесть".
"Зевота трясла меня, как пса".
"Прелестнейшее утро расточалось надо мной... Проснулись птицы. Раздались маленькие звуки: маленькие - промеж себя - голоса птиц, голоса травы. В кирпичной нише завозились голуби... Открывались калитки. Стакан наполнился молоком. Судьи вынесли приговор. Человек, проработавший ночь, подошел к окну и удивился, не узнав улицы в непривычном освещении. Больной попросил пить. Мальчик прибежал в кухню посмотреть, поймалась ли в мышеловку мышь. Утро началось".
"Цыган в красном жилете, с крашенными щеками и бородой нес, подняв на плечо, чистый медный таз. День удалялся на плече цыгана. Диск таза был светел и слеп. Цыган шел медленно, таз слегка покачивался, и день поворачивался в диске. Путники смотрели вслед. И диск зашел, как солнце. День окончился".
Я почти стопроцентно уверен, что нынче никто из "мастеров слова" не позавидовал бы этим строкам. Теперь так не пишут. Теперь писательством числится то, что когда-то было всего лишь проходным цензом в светское общество или на худой конец на бал в провинциальную усадьбу богатого помещика. Впрочем, и зависть в книге Олеши тоже была другой. Его вечный герой Николай Кавалеров в сущности завидует не толстяку Бабичеву, а новому миру, который проходит мимо, как "ветвь, полная цветов и листьев". Кавалерова убивало полное равнодушие этого мира к нему, собственная никчемность и ненужность. Он жаждет быть в том новом мире нужным и лучшим.
Тот Кавалеров, надобно сказать, умел завидовать. Его зависть сильна и упруга, как юный ветер века. Да и антипод Кавалерова - Андрей Бабичев - тоже только в начале своего пути: он еще не произвел ГУЛАГ и не превратил человеческую жизнь в мусор. Им обоим предстоит дозреть: одному с завистью, другому - презрением к человеку. И они дозрели: зависть измельчала до изжоги, и презрение обрело нужный масштаб.
Но были и другие. Вне "Зависти", вне зависти. Те, кто никогда и никому не завидовал. Ни тогда, ни сейчас. И если их можно упрекнуть в ревностных отношениях, то разве что с Небом, но не с Толстяком. Беда в том, что Толстяк с его миром "Четвертаков" оказался принципиально невостребованным этими действительно великими художниками. Они были изначально лишены зависти к миру толстяков, сохраняя по отношению к нему, говоря словами Боратынского "высокое равнодушие". Почему беда? Потому что они поплатились за это жизнями и судьбами. Ибо зависть - косвенное признание успеха мира толстяков, его победы.
Спасибо им, великим. Они - оправдание Олеши. Они научили многих Кавалеровых жить без зависти.