За три года карьера певицы раскрутилась феноменально: она дебютировала в партиях Верди, Пуччини, Вагнера, Рихарда Штрауса, Чайковского на ведущих оперных сценах Европы, в Зальцбурге, в Метрополитен-опере, в Бостоне. Но Саломея остается ее фирменной партией, в которой со Стихиной сегодня конкурировать сложно. На Крещенском фестивале она спела ее в спектакле, поставленном Екатериной Одеговой (драматург Михаил Мугинштейн). Музыкальный руководитель Ян Латам-Кёниг.
Спектакль Новой оперы кардинально отличается от дебютной для Стихиной постановки "Саломеи" в Мариинском театре, с ее конструктивистским решением пространства, абстрактной риторикой дуализма плоти и духа, глобальной метафорой "сна", рождающего чудовищ (Марат Гацалов). На сцене Новой оперы штраусовская "Саломея" предстает у Екатерины Одеговой в богатом, избыточном болезненными страстями и культурными цитатами облачении декадентской эстетики - той эпохи, когда была написана партитура (1905) и когда пульс времени уже стучал смертоносной энергией надвигающихся мировых войн ХХ века, катастрофой гуманизма, предчувствием пришествия конца мира, заката Европы. Мир спектакля пронизан образами эпохи модерна - растительными мотивами крученого ствола мифического дерева, тянущегося из ямы, где сидит пророк Иоканаан, в небо (как лестница Иакова), золотыми фонами Густава Климта, томительной энергией его сакрального "поцелуя", контрастом черных волос и желтого (золото) платья Саломеи, четкими графическими линиями бердслеевского рисунка: тучное тело Иродиады с круглой, как зловещая луна, спустившаяся с неба, лысой головой или длинная черная коса Иоканаана, спускающаяся с головы на блюде. Здесь же отсылы к черному абсурду Питера Гринуэя - таинственная трапеза евреев и назареян, повар в огромном колпаке, подающий блюда с инфернальной черной едой, аллюзии на Вагнера, переполняющие штраусовскую партитуру. Назареяне не случайно в гротескном споре с евреями, тычущими пальцами в талмуд, представляют в качестве аргумента Ироду "кубок Грааля".
Поразительно, но в этом переполненном аллюзиями спектакле остается пространство для вполне человеческой, не мифологической истории страстей, в которую вовлечены все персонажи, и воплощение каждого из них требует от артистов не только вокального, но и неординарного актерского искусства, способного в том числе отразить и нюансы фрейдовского психоанализа. Маниакально сладострастный, как и его жена Иродиада, царь Ирод (Дмитрий Пьянов), в костюме-тройке с бабочкой, напоминающий истероидный тип всех диктаторов, провоцирует Саломею не на танец, а на садо-мазохистскую сцену, где она пытается вырваться из жесткой петли его ремня. Иродиада (Маргарита Некрасова) с равнодушным и страшным лунным лицом, эротоманка и хладнокровная убийца, удушающая от ревности собственную дочь. Иоканаан (Артем Гарнов), вещающий пророчество, опутанный кожаными ремнями, из-под которых "светится" тело - предмет вожделения Саломеи.
Все мрачное действие оперы наполнено исступлением, окутано тяжелой и роскошной музыкальной тканью, которая в исполнении Яна Латам-Кёнига звучит прозрачно, полновесно, опасно, поднимая из оркестровой глубины и вагнеровские гармонии, и всю многослойную фактуру штраусовской музыки. Взвинченное, лихорадочное движение оркестра, рваная, нервная речь Ирода, исступленные монологи Иоканаана, нарастающее наваждение самой Саломеи - все это создает повышенный эмоциональный тонус спектакля: пограничный для искусства. Здесь невозможны никакие "сны", но Стихина вливается в новый для себя спектакль с абсолютной актерской точностью и такой текучей красотой голоса, будто звучит не партитура Рихарда Штрауса, а партия бельканто. Огромные скачки в вокальной линии, повышенная экспрессия, предельное напряжение, резкие перепады эмоций Саломеи, ее "белый" голос, чеканящий взвинченному Ироду свое условие - "голова Иоканаана", наконец ее экстатическая сцена с вожделенной мертвой головой, где в Саломее происходит трансформация от поцелуя в мертвые губы: голос ее растворяется в воздушных волнах оркестра, светлеет, звучит прозрачно, трепетно, загадочно, разрастаясь в любовный экстаз, патетику красоты. И эта "другая" Саломея уже не чувствует, как мать удушает ее черной мертвой косой с отрубленной головы Иоканаана. Ромен Роллан когда-то назвал эту оперу "чудовищным шедевром". Но "Саломея" в Новой опере остается одним из самых впечатляющих спектаклей на московской сцене.
* Это расширенная версия текста, опубликованного в номере "РГ"