Павел Басинский: У тебя широкий жанровый диапазон: ты - поэт, прозаик, публицист. Пишешь короткие рассказы и большие романы. Известность к тебе пришла с романом "Матисс" 2006 года, за который ты получил "Русского Букера". Сюжет: ученый-физик становится бомжом. Откуда у тебя возник интерес к этой теме? Ты не похож на человека, который может бомжевать.
Александр Иличевский: В сущности, бомжевал - как и все студенты моего поколения 1970 года. Кто из нас, иногородних, мог обзавестись тогда своим собственным жильем? Учеба в 1993 году закончилась, а средств на покупку квартиры не было. Жили коммунами - нелегально в общагах или на сквотах (сквоттинг - самовольное заселение покинутого или незанятого места или здания. - Прим. ред.). Центр столицы тогда массово отстраивался, шли капитальные ремонты, но в какой-то момент все приостановилось из-за общей разрухи. Довольно много бесхозного жилья образовалось - на Цветном, на Пятницкой. Помню, как мы выбирали себе комнату в бывшем общежитии МВД - в очень старом гостиничного типа доме, где просевший фундамент искривлял коридоры, а по комнатам жили самые разные личности. Я там встретил, например, бывшего басиста "Гражданской обороны" (рок-группа, основанная в 1984 году Егором Летовым. - Прим. ред.). Да и вообще, можно ли говорить в моем случае об ощущении дома, когда я с тринадцати лет жил по общагам - сначала в интернате, затем в институте. Но не это главное. Главное - это ощущение бездомности, которое возникло в "Матиссе", как символ времени, символ эпохи. Вся страна, лишившись своего главного мифа, которым питалась почти весь двадцатый век, вдруг в одночасье стала экзистенциально бездомной.
Павел Басинский: В моем представлении ты такой "гражданин мира". Родился в Азербайджане, жил в Израиле и Калифорнии, в своем доме в Тарусе, сейчас снова в Израиле… Это жизненный принцип, судьба или просто так носит по миру? Судя по роману "Чертеж Ньютона", ты много стран посетил. А где-то себя нашел?
Александр Иличевский: Я очень люблю Тарусу, очень люблю Москву, Россию. Но уж так повелось в моей биографии, что я путешественник. В широком смысле этого слова. У меня не получается прикипеть к одному месту. Например, был у нашей семьи дом в Азербайджане. Но мы его лишились, эпоха отняла, и, наверное, с тех самых пор я не могу найти себе места. Один из моих самых тоскливых снов, который повторяется регулярно, - мне снится тот дом на Апшероне, покинутый, населенный дождями, птицами, чужими людьми, снится мертвый сад. Это очень печальный сон. Вероятно, с тех пор я не слишком доверяю судьбе, не полагаюсь на нее в том смысле, что не обнадеживаюсь тем, что обрету когда-нибудь дом, столь же реальный в действительности, сколь и нерушимый в метафизическом плане.
Павел Басинский: Помню, как ты мне сказал однажды: сегодня наука стала такой сложной, что и двух высших образований мало. На днях я услышал по радио, что японские ученые добиваются того, что люди смогут общаться с домашними животными, то есть буквально будут разговаривать с ними. Но это же, как в Раю! Такое возможно? А физическое бессмертие возможно?
Александр Иличевский: Я собачник. У меня лабрадор-ретривер, ему семь лет. Я совершенно точно могу подтвердить наблюдения ученых: моя псина интеллектом дотягивает до четырехлетнего ребенка и знает много слов. Я пса понимаю вполне, но еще лучше он понимает меня. Насчет физического бессмертия - это вполне возможно, я так думаю. Но я не очень понимаю, зачем это нужно. У меня есть теория, что сознание наше бессмертно, поскольку оно виртуально. Совершенно неважно, как оно структурно воплощено - из кремния или белков. Сознание - совокупность связей, которая не способна к локализации в пространстве. Никогда нельзя сказать, где сейчас находится личность - сидит на стуле в комнате или там, где она себя воображает или вспоминает. А то, что нельзя локализовать ни во времени, ни в пространстве, - нельзя и разрушить.
Павел Басинский: Стоп! Как говорится, с этого места поподробней! Ты всерьез считаешь, что физическое бессмертие вполне возможно? То же самое мне говорил Дмитрий Глуховский. Ребята, вы понимаете, что это серьезная предъява? Ведь это недостижимая мечта человечества! Об этом мечтал Максим Горький. Что касается теории бессмертия сознания, то она красивая с художественной точки зрения, но неутешительная. Так Чехов говорил, что его не устраивает идея Толстого растворения личности в Боге. "Зачем мне такое неопределенное бессмертие?" - говорил Чехов. Ты всерьез согласен после смерти порхать во Вселенной в форме одного сознания? Не страшно?
Александр Иличевский: В том-то и дело, что страшно и, похоже, что одиноко. Меня моя теория тоже не слишком утешает, однако - это то, что мне кажется логичным. Где-то должно находиться решение этой проблемы, мне так кажется. Другое дело, что не все в этом мире обязано иметь решение. Пора бы привыкнуть человечеству, что одной глубокой истине может противоречить другая глубокая истина. Вот Николай Федоров считал, что воскрешение всех людей - главная задача, на которой должно сосредоточиться человечество. И поручил Циолковскому придумать, как всех этих воскресших расселить по планетам, поскольку места для всех на земле не найдется. Так, собственно, возникла космонавтика. В этом есть ирония и отчетливая глубина свершающейся мысли. Что если в самом деле когда-нибудь человечество станет расселять своих воскресших на другие планеты? Честно говоря, если в самом деле думать о справедливости в вопросе о вечной жизни, то единственное верное решение здесь: воскрешены должны быть и сознание, и плоть. И что-то мне подсказывает, что вторая часть задачи не так уж сложна, как первая, в то время как тайны мозга, когда они приоткроются, вполне дадут решение для первой.
Павел Басинский: Вернемся к прозе… Десять лет назад мы с тобой на сцене Дома Пашкова получали премию "Большая книга", я - за "Бегство из рая", ты - за роман "Перс". Меня твой "Перс" восхитил! Но… Саша, ведь это никакой не роман. Мне вообще трудно определить жанр этой книги. Это какая-то красивая и очень объемная рефлексия на внешний мир и одновременно на собственную рефлексию на него. Я бы сравнил твой взгляд с глазом стрекозы, где в множестве граней отражается один и тот же мир, но по-разному.
Александр Иличевский: С жанрами у меня проблема, то есть проблема с возможностью вписаться в них. Отсюда риск быть непонятым. Но, с другой стороны, почему бы не допустить мысль, что жанры должны эволюционировать? Скажем, на наших глазах происходит обновление принципов "Поэтики" Аристотеля, поскольку добавилась зрительная составляющая с киноэкрана. Новые жанры появляются и отлично конкурируют с классическими формами. Например, сериалы. Есть ведь такие шедевры, например, мой любимый The Wire ("Прослушка" - один самых популярных сериалов США о преступности в Балтиморе, который некоторые критики назвали "литературным телевидением". - Прим. ред.), которые, в сущности, отменяют классическую форму романа. Моя забота в то время, когда я пишу, - делать что-то новое, чего еще не было. Вот сейчас я закончил новый большой текст - "Исландия" (так называется очень живописный район Иерусалима, совершенно бедняцкий, где живут мои герои). У него тоже, как и у "Перса", отчетливые проблемы с жанром. И я тоже волнуюсь, как это будет воспринято. В то время как в своей интуиции относительно этого текста я уверен на все сто.
Павел Басинский: Одно название твоего романа "Чертеж Ньютона" уже претендует на то, что ты предлагаешь некую структурную вещь, некий "код", через который можно "расшифровать" мир. Это так? Объясни смысл названия.
Александр Иличевский: Ньютон до конца своих дней занимался точным исчислением иерусалимского Храма, поскольку был уверен, что в его конструкции кроются тайны мироздания. С точки зрения наших дней, это примерно так же, как если бы Эйнштейн на склоне лет увлекся бы астрологией. Но, может быть, Ньютон просто что-то знал большее, благодаря своей интуиции? Эта мысль не давала мне покоя, пока я не предположил, что главная интуиция великого ученого состояла не в том, чтобы что-то вычислить, а в том, чтобы примирить метафизику и науку. Вот современный пример. В теории калибровочных полей есть математическая сущность, называемая духами Фаддеева-Попова. Это поля, вероятность обнаружить которые попросту отрицательная. То есть эти "духи" суть нечто фактическое с точки зрения сознания, но с точки зрения действительности - в реальности их обнаружить нельзя. Метафизики здесь может быть сколько угодно. Герой мой следует стопами утраченного отца, пытавшегося продолжить изыскания Ньютона.
Павел Басинский: Тема отца в романе мне показалась ключевой. Она вымышлена, реальна? Что в твоем понимании значит "отец"? Это ведь центральная тема русской литературы.
Александр Иличевский: Фигура столь же вымышлена, сколь реальна. Я познакомился с человеком, приключения которого произвели на меня огромное впечатление. Имея героиновую зависимость, он выкарабкивался из пропасти благодаря францисканским монахам. Отец в моем понимании - библейская фигура, метафора Бога, метафора крова, дома, обретения странником мира, не слишком отличающегося от Рая. Другое дело, что сам отец в романе - странник. Главный герой решает закончить начатое отцом, довести его идеи до реального воплощения.
Павел Басинский: Ты живешь в Израиле. Там существует сколь-либо серьезная русскоязычная литературная среда? Лично я знаю только тебя и Дину Рубину. Задам вопрос проще. Тебе не скучно, не одиноко там как писателю? Понятно, что писательское одиночество - вещь обычная. Но все-таки?
Александр Иличевский: Конечно, одиноко. Но что делать? Ситуация смягчается тем, что я уже не молод, мне исполняется в этом году пятьдесят. Литературная среда, общение - это все-таки удел молодых писателей. Скажем, когда мне не было еще тридцати, я решил вернуться в Москву из Калифорнии именно по этой причине: ради языка и ради особенных людей, которые занимаются развитием этого языка. Тогда это было чрезвычайно важно. Но в определенном возрасте потребность в общении снижается. Ты более или менее уже понимаешь, что язык хочет от тебя. Наконец есть "Фейсбук", благодаря которому существует ближний круг читателей.
Павел Басинский: Как ты пережил карантин? В России это стало, с одной стороны, безумием, изменившим сознание многих людей; с другой стороны - люди творческие нашли в этом благо - изоляция сродни Болдинской осени. Ты лично пережил что - тяжелые времена или Болдинскую осень?
Александр Иличевский: Я писал, конечно, больше, чем обычно. Но не могу это назвать прямо-таки уж большим благом. Карантин в Израиле сейчас разыгрался с новой силой - вторая волна захлестнула страну. И пока еще не видно, чем это может закончиться, экономика трещит по швам, нарастают протесты против решений правительства. Все это не может не внушать беспокойства. Я работаю в госпитале, и это особенно обостряет восприятие ситуации - все это видно, словно бы из окопов. В общем, покой нам только снится. Тем более это время совершенно нарушило мои личные планы - я не могу поехать к родителям, которых мне очень нужно навестить. Посмотрим, сколько это еще продлится. Одно ясно: нужна вакцина, чтобы победить эпидемию. И еще нам всем сегодня нужны мужество и терпение.
Александр Иличевский родился в 1970 году в Сумгаите, Азербайджан. В 1985-1987 годах учился в Физико-математической школе имени Колмогорова при МГУ. В 1993 году окончил Факультет общей и прикладной физики Московского физико-технического института по специальности "теоретическая физика". В 1991-1998 годах занимался научной работой в Израиле и Калифорнии. В 1998 году вернулся в Москву. С 2013 года живет в Израиле. С 2016 года работает физиком в департаменте радиотерапии в госпитале Хадасса, Иерусалим.