Уже и война закончилась, но время от времени появлялись люди, которые видели Кульчицкого то в арестантском вагоне, то на Колыме, то в плену, а то даже в Европе. Вернувшись с войны, следы друга пытался найти Борис Слуцкий, просматривая списки попавших в плен и пропавших без вести. Слуцкий всю жизнь повторял: "Гибель Миши Кульчицкого - самая большая потеря советской поэзии на войне".
Общая тетрадь большого размера, куда Михаил Кульчицкий записывал свои стихи в 1940 - 1942 годах, до сих пор не найдена. Еще близкие вспоминали о чемодане с рукописями Кульчицкого. Перед отъездом на фронт он ходил по Москве, пытаясь пристроить его у знакомых девушек. Михаил родился в Харькове. Учился в школе N 30. Первое стихотворение опубликовал в 1935 году в журнале "Пионер". Поступил на филологический факультет Харьковского университета (1937-1938). Затем перевелся на второй курс Литературного института им. Горького в Москве.
Отец Михаила - кавалер Георгиевского креста Валентин Михайлович Кульчицкий, автор знаменитой книги "Советы молодому офицеру", выдержавшей до революции шесть изданий. В 1943 году, когда офицерам вернули погоны и вновь появились гвардейские части, о заповедях Кульчицкого вспомнили. Их стали преподавать в советских военных училищах. Но автора "Советов молодому офицеру" к тому времени уже не было в живых: в декабре 1942-го бывшего ротмистра царской армии забили полицаи в оккупированном Харькове.
В 1941 году Михаил Кульчицкий поступил в соответствии с отцовскими принципами. Один из них гласил: "Бойся нарушить свой долг - этим навсегда потеряешь доброе имя".
С началом войны записался в истребительный батальон.
24 августа 1941 года Михаил писал Николаю Глазкову в своем обычном разудалом стиле: "Мил-Коля! У нас с Генриетой усе у порядках. Дом наш цел. Фугас погас и ни фига-с. Ась? Как ты богатыришь?.. Пиши многовато разных письм. Настроение бодрое: тушим бомбы из собственной помпы. Мигуэль..."
Младший лейтенант Михаил Кульчицкий, командир минометного взвода 1178-го стрелкового полка 350-й стрелковой дивизии 6-й армии Юго-Западного фронта погиб 19 января 1943 года в бою под селом Трембачёво Луганской области. Ему было 23 года.
Через месяц его маме, Дарье Андреевне, принесли похоронку.
25 апреля 1940
В Москве сейчас очереди, в комнате утром темно от ног очереди. Думаю: так и моя мама где-то стоит.
31 октября
Все мужчины института проходят сейчас военную подготовку. Я попал в кавалерийскую школу им. Буденного. Там мы гоняем по манежу: глубокие опилки, как в цирке, но взрытые, как пахота. У меня жеребец Гай, он шоколадный, и его хочется лизнуть. Это конь умный, и когда я дергаю не тот повод, он меня не слушает и делает все правильно и как надо. Командир сердитый и ругается так, что в манеже стекла лопаются. Кто отстает, он арапником по коню, и тот подпрыгивает аки тигр. Самое такое - учебная рысь (без стремян). Никто из нас уже не падает, и скоро мы получим значки ворошиловских всадников. Ноги я потер шерстяными брюками и забинтовал, так как попал сразу на 8-й урок: но все чудно.
В Москве раза два был снег. Появились эстонские папиросы - буржуйские, слабые. Как теперь в Харькове? Жеребец Гай кланяется. М.
31 мая 1941
Были с Глазковым в Переделкино на даче Пастернака и читали ему стихи о разных вещах, и был спор.
22 июля
Письма мне пишите на арбатский адрес, так как во время отпуска я захожу иногда туда, чтобы сменить белье и т. д. Этой ночью немцы опять не дали спать, несколько самолетов прорвались, но их отогнали, и в Москве опять все в порядке. Крепко вас целую. Любящий вас сын.
...Ни о каком таком поэтическом творчестве не может быть пока речи, ибо мы зверски устаем от ночных нарядов. Но я теперь втянулся и уже не устаю, и настроение бодрое.
Пилотку надо носить набекрень, звездочка над носом, и мне это нравится, так как придает бравый вид. Ну, пока. Миша.
Разговор с товарищем Сталиным
Всю ночь я шатался столицей Республики
С девушкой, накинувшей мое пальто.
Мимо струилось по брусчатным кубикам
Зеркалами втягивающее авто.
Вдруг я почувствовал свое сердце...
Да так - что вынь - и бери на ладонь!
Сталин - как френч, нараспашку дверцу
И как совесть, в глаза заглянул он.
А регулировщик в стеклянной будке
Штепселем щелкнул красное "Стоп".
Что бы ему не заметить будто,
Что бы мне - подойти к авто.
Я так бы сказал: "Товарищ Сталин,
Я скажу по сердцам, я взгляну напрямик.
Со мною идет по ночным кварталам,
От сквозного тумана подняв воротник,
Такая красивая, словно ночью пригрезилась,
Полузабытая, как Ревком, -
Моя романтика, моя поэзия,
За опозданье уволенная пошляком.
Где он, расцвет литературы?
Цветет - но болотом - один литфонд.
Мы - партизаны в лесах халтуры,
Мы сами - прорубаемся в далекий фронт.
А это трудно - идти, полузная.
А это трудно - любить страну.
Может быть, полководец Чапаев,
Не будь комиссара - скатился б к Махну.
От штаба оторваны, сами бьемся -
Халтурщики нас обзывают - "эстеты",
Эстеты - "халтурой". Но свистят на солнце
Наших стихов угластые кастеты.
Разве на Ваших часах не краснеют минуты,
Когда в час досуга, журнал распластав,
Видите, как литературные проституты
Вашим именем торгуют с листа?
Скажите Музе: "Будь как дома.
Наряд тому, кто заржавлял штыки!"
Я б запретил декретом Совнаркома
Кропать о Родине бездарные стихи.
1940-1941
***
Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник!
Что? Пули в каску безопасней капель?
И всадники проносятся со свистом
вертящихся пропеллерами сабель.
Я раньше думал: "Лейтенант".
Звучит вот так: "Налейте нам!"
И, зная топографию,
Он топает по гравию.
Война - совсем не фейерверк,
А просто - трудная работа,
Когда - черна от пота - вверх
Скользит по пахоте пехота.
Марш!
И глина в чавкающем топоте
До мозга костей промерзших ног
Наворачивается на чеботы
Весом хлеба в месячный паек.
На бойцах и пуговицы вроде
Чешуи тяжелых орденов.
Не до ордена.
Была бы Родина
С ежедневными Бородино.
26 декабря 1942, Хлебниково - Москва