Но притягательность его определяется отнюдь не только "Золотым львом". В тот момент, когда из темного зимнего вечера ты попадаешь на балкон, и узнаваемая картинка пляжной жизни на золотом песке разворачивается внизу - с зонтами от солнца, парочкой шезлонгов, с пляжным бадминтоном детей, с пожилыми семейными парами и молодыми любовниками на расстеленных полотенцах - сердце сжимается, как от картинки потерянного рая. И кажется, что ты стоишь на променаде теплым летним днем, и неприличная тоска по dolce far niente подступает, как наводнение, и затопляет тебя до самой макушки.
Эта сцена, которая не выглядит как сцена, сносит не только пресловутую четвертую стену между зрителем и актерами, но, похоже, заодно и три остальные стены тоже. Сцена без кулис, без зрительного зала, без лож и партера. Она открыта вся - как на ладони. И зрители на балконе-променаде оказываются частью спектакля, когда, опершись на перила, пытаются рассмотреть, кто же там в солнечных очках с книжкой в руках лежит себе, загорает…
Спектакль еще не начался - или уже идет? Это тоже не сразу поймешь. Потому что нет звонков, нет антрактов. Нет даже перерыва после окончания одного представления перед началом следующего. Все привычные условные рамки театра размыты. И даже граница между "человеком с улицы" и "человеком на пляже", то бишь между зрителями и актерами, оказывается тонкой, хотя и прочной, как железные перила балкона Другой сцены "Современника".
И когда начинает петь гламурная мадам в шезлонге, или ее муж-трудоголик, или хор отдыхающих, это поначалу выглядит, как в популярном итальянском видео на youtube, где актеры местной оперы устроили свой флэшмоб в вагоне метро, изображая уличных музыкантов. Именно музыка и пение превращали обычный вагон в сцену. Там узнаваемость хитов была залогом вовлечения зрителей. Здесь же арии, звучащие на пляже, больше напоминают зонги в пьесах Брехта. Песни-жалобы и песни гордой потребительницы морей-океанов, уставшей от напряженного отдыха, песни-предостережения, песня трудоголика… Перед нами арии, которые выводят персонажей в условных амплуа: философа, любовника, карьериста…
Как у Брехта, эти арии-зонги задают дистанцию. Как у Брехта, они фиксируют роли-маски и социальную проблематику. Консьюмеризм, еще недавно столь привлекательный для постсоветского пространства, тут является в почти карикатурном облике пафосной мамаши, гордой тем, что ее восьмилетний сын успел искупаться в шести морях и двух океанах, и что они с мужем обедали в подводном ресторане у Большого барьерного рифа близ Австралии. Изнанка философии успеха звучит в песне из изнеможенного трудоголика: "Нет, я не могу позволить себе / Сбавить обороты. / Потому что мои коллеги / Меня осудят. / Скажут, что у меня нет силы воли / И я паду в собственных глазах. /Изнеможение, изнеможение, изнеможение…".
Ужели слово найдено? Но рамки эстетики Брехта тут же начинают сдвигаться. Ария Сирены, поющей об утопленнике, прекрасном пловце, который был, в отличие от рыб, "млекопитающими со слабыми легкими", которое "пыталось заплыть подальше в море и нырнуть до дна", вводит невзначай романтическую тему русалок, а заодно и смерти. Но тут же сюжет приобретает оттенок сюрреалистический: романтический герой оказывается не Ихтиандром, а недорыбой без жабр, вообразившей себя покорителем морей. Попутно вполне хэмингуэевская тема о противостоянии человека и моря, "старика и моря", обретает сниженный оттенок обыденности: "Соленые волны / С пеной цвета слоновой кости. / На которых качаются корабли / Битком набитые / Туристами, фруктами и оружием". Туристы на палубе оказываются таким же товаром, как бананы и креветки в контейнерах, но никак не геройскими мореплавателями былых времен.
Момент, когда вполне брехтовская тема обличения капитализма, делающего ставку на ненасытность потребления, соскальзывает к драме экологической катастрофы, практически незаметен. Собственно, эти два сюжета - близнецы-братья. Но в отличие от почти брехтовских зонгов, и ария Сирены, и песенка восхищения, и даже наставления Хора отдыхающих не акцентируют тему катастрофы. Катастрофа тут не эпическая трагедия, а фон жизни отдыхающих. Она тут род ружья за сценой, которое должно когда-то выстрелить. Но не сегодня, не сегодня.
Собственно, главные события, как и положено со времен "Гамлета", в театре происходят за сценой. Разговоры и события на пляже имеют к ним отношение. Но вроде бы не прямое. Где-то в Исландии извергается вулкан, и из-за этого самолет садится не в Португалии, а в Лондоне. И кто-то в аэропорту знакомится с мужчиной своей мечты. Кто-то лежит на пляже, но не может войти в море - это опасно. То ли воронки, то ли подводные течения, то ли наводнение… Кто его знает, что там. Людям, которые в этом году "отдохнули" в Турции на фоне лесных пожаров, все и без объяснений понятно. Кто-то восхищается, что никогда море не было таким разноцветным. Еще бы! Зеленые сумки и бутылки с красными горлышками особенно выразительны рядом с медузами. Кто-то, наоборот, раздражается вроде бы из-за ничего. Подумаешь пивные бутылки на пляже и остатки копченой рыбы! И собачку нельзя привести? Вон какой симпатичный бульдог! В конце концов, на поводке же…
Гораздо интереснее, что за всем этим разноцветным многоголосием, за хором одиноких голосов, голос главного героя (или героини?) едва слышен. Более того, этот персонаж остается за сценой. Странный скрипучий звук, похожий на вздох великана, выглядит случайной помехой. Накладкой в прекрасно отлаженном спектакле. Этот звук - та же песня измождения, которую пел человек. Та же жалоба, которую энергично изливала окружающим дама на пляже. Тот же абсурдный сон, приснившийся на солнцепеке. Это вздох, жалоба, усталый выдох - Земли.
Непосредственность перформанса на сцене вдруг проявляется как негатив, "тень" невидимой жизни планеты. Покорители морей, лесов и рек, оказывается, не более разумны, чем их "братья меньшие". Впрочем, те по крайней мере не думают, что они вновь сотворят этот мир: "Кораллы в 3D никогда не исчезнут!/ Животные в 3D никогда не утратят рогов! / Еда в 3D всегда будет бесплатной! / Мое Я в 3D будет жить вечно!". Эта отчаянная песнь о торжестве принтера выглядит печальным сиквелом антивоенного хита 1962 года "Пусть всегда будет солнце!". Мирный пляж "Солнца и моря" обретает зыбкость проекции, в которой идиллия коралловых островов накладывается на хоррор компьютерной игры "Forest", где новые Робинзоны борются за выживание, а картинка потерянного рая накладывается на воспоминания о дюреровских гравюрах "Апокалипсиса".