Нынче случилось вот что. Вязкий густой зной повис над Соротью. Все замерло и в небе, и на земле. Замер и я. Несколько секунд полного безмолвия завершились вдруг переменой освещения: легкое облачко прикрыло солнце, свежее дуновение прохладного ветерка с Сороти пронесло мимо меня первый осенний лист... На мгновение, погруженный в жару, я ощутил колкое дыхание скорой зимы. Потом облачко ушло, и прежний свет вновь залил парк. Но предчувствие осени и близкой зимы осталось. Как строчка поэта: "Возможность же все это наблюдать,/ к осеннему прислушиваясь свисту,/единственная, в общем, благодать,/ доступная в деревне атеисту".
Годом раньше я шел той же дорогой из Тригорского парка к городищу Воронич. День выдался пасмурным с редкими просветлениями. Холодный несильный ветер срывал листья, кружил их над моей головой и аккуратно укладывал под ноги. Вокруг была настоящая золотая осень, молчаливое предснежье. И тут где-то далеко в небе раздался звук, не похожий ни на что. Я остановился, повернул голову и стал всматриваться в свинцовое небо над Тригорским. Это был крик. Крик о помощи. Пронзительный, отчаянный, смертельный. Там далеко в небе, над самым горизонтом, улетал из этих мест клин журавлей. Я замер, слушая и вспоминая. У Иосифа Бродского в "Осеннем крике ястреба" прекрасная птица, поднявшаяся над облаками, не может вернуться обратно, воздушный поток возносит ее все выше и выше к холодной смертельной высоте. Эта высота - для единиц, но цена ей - небытие. И птица, поняв это, кричит: "Крик страшней, кошмарнее ре-диеза,/алмаза, режущего стекло..." У Северянина в "Октябре" это звук стали, которая "сковывает воздух" в предсмертных объятиях. У него поздняя осень тоже легко рифмуется со смертью: "И сколько смерти безнадежья/В безлистном шелесте страниц!" И вот конец - "Люблю октябрь, предснежный месяц/И смерть, развратную жену!".
Такая веселенькая "раскраска" смерти выдает возраст поэтической молодости. У Бродского смерть ветхозаветно холодна, безлична и равнодушна, не отягощена метафорой, не очеловечена, как, например, у Гамзатова в "Журавлях".
А вот осенний Давид Самойлов "Перед снегом":
И начинает уставать вода,
И это означает близость снега...
Усталая вода сияет тускло,
Она устала быть самой собой,
Но предстоит еще утратить чувства,
Но предстоит еще заледенеть
И уж не петь, а как броня звенеть.
У него осень - тоже звук - "как броня звенеть", и тоже металл, и тоже холод, и тоже - не жизнь...
Морозом выпитые лужи
Хрустят и хрупки, как хрусталь;
Дороги грязно неуклюжи,
И воздух сковывает сталь.
Это вновь Игорь Северянин, у которого вторая строчка четверостишья как камертон к финалу "Осеннего крика ястреба" Бродского: "Мы слышим: что-то вверху звенит,/ как разбивающаяся посуда,/ как фамильный хрусталь".
Через секунду этот звук обретет нечто доступное глазу - пойдет снег. Кто-то заметил, что облака - это застывшие вздохи человечества. Так, может быть, и снег - летящие осколочки наших душ. Случайно ли снежинки так красивы?
У Бродского в финале "Крика" дети радостно ловят снег в ладони, не подозревая, что это осколки фамильного хрустального сервиза. Ах, хорошо бы чайного. Тогда по первоснежью можно зайти в теплый дом, заварить свежего чая и, согревая ладони, прочитать у Окуджавы:
Осенний холодок,
Пирог с грибами.
Калитки шорох и простывший чай.
И снова побелевшими губами
Короткое, как вздох:
"Прощай, прощай".