Лирическую интонацию этого фильма с первых кадров задает мелодия "Зимнего пути" Михаила Кандаурова: его балалаечка, звучащая за кадром, чем-то напоминает колокольчик ямщика, пленяя неунывающим повтором и изяществом переходов. Но мотив зимнего пути в кадре накладывается на кадры блаженства летнего дня, который приносит с собой память о детстве, о беге с сачком за бабочкой, о палочке с нарисованной головой лошадки, на которой некогда скакали дети, воображая себя всадниками. От грезы воспоминания об этой детской радости героя, закрывшегося в туалете с тетрадкой, пробуждает стук в дверь и голос жены: "Елку собирай! Писарь...".
Собственно, этот контраст полугрез-полуснов и реальности, летних пейзажей детства и встречи Нового года под бой курантов у телевизора с женой и взрослым сыном, тепла воспоминаний и холода семейного отчуждения и определяет те "русские горки", по которым движется жизнь главного героя.
Виталий Суслин умеет ценить детали и мастерски демонстрирует гротескную несовместность персонажей. Изгнанный с живой елкой из дома, герой наряжает ее в гараже, где вместо машины - банки с закрутками. Ведомый мечтой о чуде и Деде Морозе, герой пытается этой мечтой поделиться то с женой, то с сыном. Он дарит усталой спутнице жизни маску для ныряния, объявляя, что они в этом году поедут в Египет смотреть верблюдов и Красное море. Она, в свою очередь, дарит ему билеты на балет, который он терпеть не может. Их поход "на балет", где во время спектакля герой сбегает в подсобку и сладко засыпает на раскрашенном фанерном театральном троне, - апофеоз "совместного" досуга.
Момент, когда лирическая драма об одиночестве мечтателя обретает отчетливые черты театра абсурда, не очевиден. Градус абсурда повышается незаметно, при этом каждый отдельный эпизод фильма выглядит логичным развитием сюжета. Реальность в фильме даже не удваивается, а утраивается. Сны оказываются полноправным пространством картины, в котором обитают герой-сапожник и его приятель - любитель-рыболов и актер народного театра. Этот сомнамбулический пейзаж зеркалит условность сценических постановок. Наконец, в этот мир снов и простодушной самодеятельности, домашних уроков музыки, что дает детям жена героя, и культпохода на балет вторгается библейская история. Об истории Моисея, который вывел евреев из рабства в Египте через расступившееся море, мечтатель-сапожник узнает в пересказе своего друга. История эта становится его "путеводной звездой" к мечте о Красном море. И подкрепляется подарком соседа - старой Библией.
Очевидно, что именно появление библейского сюжета в истории сапожника из маленького русского городка выводит фильм на новый виток. История Моисея, который вывел народ из рабства, конечно, история о свободе. И показательно, что именно эта история побуждает к действию героя, даже имя которого ускользает от зрителей за ненадобностью. Вообще чем дальше, тем больше этот сапожник, "нелепый, смешной, безрассудный", вызывает теплое чувство. Его приют в гараже с живой новогодней елкой, железной печкой и поросятами, которых он решил развести, чтобы "заработать на верблюда", напоминает временами рождественский вертеп. Его упорство и предприимчивость обнаруживают в трогательном мечтателе деятельного героя, рукастого и не боящегося работы.
Тем страшнее, когда этот герой, пойманный с поличным - пилой и парой отпиленных сучьев в частном лесу, отрабатывает "вину" на хозяйской звероферме, где рядом с курицами и гусями в стойле оказывается и верблюд. Сапожник гладит верблюжью морду с нежностью. Они оба - в клетке. Иначе говоря, вместо Египта, о котором мечтает герой, он встречает своего верблюда в снежном лесу, за воротами частного узилища, под присмотром охранника, для которого что верблюд, что старик, взятый "в плен" на полный рабочий день. Перед нами гротескный перевертыш сюжета. Мечта о чуде свободы оборачивается драмой заточения.
Но звучит в финале вновь балалаечка, "Зимний путь" продолжается, а с ним и надежда. И два старика - один в больнице, другой у заснеженной реки - передвигают шахматные фигуры. Почти как рыцарь в "Седьмой печати" у Бергмана.