Председатель местного сельсовета Трофим Сергеевич Морозов был по сегодняшним понятиям классическим коррупционером. Он, как сказали бы теперь, в целях личного обогащения продавал справки с печатями сельсовета кулакам-переселенцам. Липовые справки свидетельствовали о приписке кулаков к сельсовету и об отсутствии у них задолженности по налогам. Вероятно, накопив таким образом немалую сумму, Трофим Сергеевич решил поискать лучшей доли. Он бросил жену с четырьмя детьми и вознамерился обзавестись новой семьей. Но не тут-то было. Недавняя жена Морозова Татьяна проинформировала кого надо (а именно сотрудников местного ОГПУ) о неблаговидных делишках бывшего мужа. Морозова арестовали. Был суд, на котором сын обвиняемого четырнадцатилетний Павлик, поддержав маму, свидетельствовал против отца. Суд приговорил Трофима Сергеевича к десятилетнему сроку. По некоторым данным, в 1938 году Морозов был расстрелян.
Рассказывают, что через несколько дней после суда бабушка отправила внуков Павлика и младшего Федю за клюквой. Они пошли с корзинками на болото и не вернулись. На следующий день их стали искать всем селом и нашли два трупа. Павлика и Федю кто-то зверски зарезал. Рассказывают о скором следствии и о быстром раскрытии преступления. Было решено, что своих внуков убил дед и двоюродный брат Павлика Данила. Надо сказать, что дед Павлика Морозова в прошлом был жандармом. Видимо, это обстоятельство стало не последним при определении справедливого приговора. Разумеется, суровая кара обрушилась на головы виновных.
И это всё? И это всё. Печальная, жестокая история в духе того времени. И вряд ли стоило сегодня об этом говорить столь подробно, если бы на черноземах Тобольской губернии не был заботливо выращен миф о пионере-герое, погибшем в непримиримой борьбе с кулаками, то есть с классовым врагом. С позволения сказать, эстетика этого мифа - самое интересное и поучительное во всей этой истории, как мне кажется.
Ну, во-первых, Павлик не был пионером. То есть на самом деле он не принадлежал к отряду юных бойцов партии. Во-вторых, он искренне жалел маму и братьев, которых бросил отец. Оттого и выступил на суде. Вся эта естественная мотивация поступка была умело стерта идеологической резинкой, и на чистом листе появился канонический образ пионера-героя, который делает свой однозначный выбор. Он отвергает родного отца-коррупционера и выбирает светлые идеалы нового строя. Пусть даже ценой собственной жизни. Процесс понимания мифотворцев того времени приводит меня к твердому убеждению: главным для них была даже не жертвенность героя, а именно вот это - отречение от отца во имя справедливой идеи. Строгие стражи социалистической революции понимали: чтобы создать нового человека, надо разрушить то, что было всегда - естественный ход цивилизации, основанный на кровном родстве. От отца и матери - к ребенку и от него - к новой семье. Надо было уничтожить этот "порочный круг родства", выпустить из него кровь. Случайно ли, что главным героем детских книг того времени становится беспризорник, безотцовщина, а образ коллективного отца воплощен в кристальных фигурах Дзержинского и Макаренко?
Думаю, мифотворцам тридцать второго года нужен был апостол новой веры - чистый и непорочный. Так появился апостол Павлик. Пионер Павлик Морозов.
И всё же, думаю, мы будем несправедливы к тому времени, если не скажем, что описанная проблема выбора между рукотворной идеей и родным человеком не большевиками была придумана. Она берет начало в Ветхом Завете и, увы, - не кончается с новыми временами. Я имею в виду прежде всего библейскую легенду об Аврааме и сыне его Исааке.
Для тех, кто подзабыл, о чем там речь, напомню. Бог требует от Авраама в доказательство искренности его веры принести в жертву любимого сына Исаака. Авраам не раздумывая берется за дело. Вместе с сыном, абсолютно доверявшим отцу и не ведавшим о его истинных намерениях, они поднимаются в гору к месту жертвенника. И когда Авраам связывает сына, кладет его на место жертвоприношения и замахивается ножом, - ангел небесный удерживает руку Авраама и говорит ему, что испытание Господне закончено, Авраам подтвердил репутацию истинно верующего, а на заклание вместо Исаака сгодится ягненок.
Вот известное полотно великого Рембрандта ван Рейна "Жертвоприношение Исаака". Его трактовка этого библейского сюжета в свое время потрясла ортодоксальных теологов. Рембрандт изобразил на своем полотне абсолютного фанатика - сыноубийцу. А главным действующим лицом этой истории сделал невинную жертву - Исаака. Авраам, как следует из ветхозаветного текста, был скотоводом. Он, помимо всего прочего, забивал животных на мясо и знал, что перед смертью следует прикрыть глаза жертвы ладонью, дабы избавить ее от страха неминуемой гибели. Иначе мясо не будет кошерным. Тем же жестом отец закрывает глаза своего сына...
Полотно Рембрандта называется "Жертвоприношение Исаака". Исаак у него главный, он - говоря школьным языком - положительный герой, - не Авраам. Кстати говоря, наш Иосиф Бродский напишет поэму "Исаак и Авраам", словно считывая ее с полотна великого голландца, которому в то время исполнилось всего-то двадцать семь. Не случайно поэт скажет потом, что этика следует за эстетикой, сначала изображение - потом стихи. Так и случилось. Два молодых гения в разное время сочли Авраама детоубийцей.
И они были не одиноки. Иммануил Кант считал, что Авраам должен был так ответить на приказ принести эту страшную жертву: "Я уверен, что не должен убивать моего доброго сына. А вот в том, что ты, явившийся мне, действительно Бог, я не уверен и не могу быть уверен".
И Бродский, и Кант, и Рембрандт полагали, что истинно библейское - это жизнь с Богом, а не смерть во имя его. Иначе отец-сыноубийца неизбежно продолжится отцеубийцей-сыном. Из этих троих только Бродскому было суждено узнать миф о сыне-отцеубийце Павлике Морозове.
…В начале девяностых я был аккредитован в качестве корреспондента газеты на процессе по делу ГКЧП. Спустя много лет отношение к большинству обвиняемых на том процессе у меня не изменилось, я и сегодня испытываю к ним чувство брезгливости. Трусость, предательство, вранье, жгучее желание во что бы то ни стало избежать ответственности… Ну, да бог им судья. На процессе меня искренне и поразило, и порадовало другое - дети обвиняемых.
И дочери, и сыновья гэкачепистов не стеснялись чувств любви и преданности своим отцам, сидящим на скамье подсудимых. В перерывах заседаний они обнимали заговорщиков и те отвечали им благодарными объятиями. Господи, - подумал я тогда, - да неужели же девяносто первый год был ненапрасным? Неужели нам удалось вырастить поколение, которое никогда не предаст своих отцов? Ни за какие идеи и коврижки…