Вообще-то рассказ "Поцелуй" (1937) не входит в канонический текст великой книги. Он написан полтора десятилетия спустя, и поэтика там существенно иная. Как отмечал драматург Александр Гладков (автор поручика Ржевского), "Поцелуй" примыкает к конармейскому циклу, но "менее живописен, суше, реалистически точнее, и внутренний его лиризм спрятан глубоко под поверхностью повествования".
Вот этот внутренний лиризм, связанный с любовной фабулой и детской линией, и анализируется в спектакле.
Комиссар Лютов (Павел Лёвкин) и его ординарец Суровцев (Антон Ануров) стоят постоем у школьного учителя-инвалида. Дочь учителя, вдова офицера Елизавета Томилина (Дарья Авратинская), по словам ординарца, "ведет себя исправно, но хорошему человеку может себя предоставить". Еще есть малолетний сын Миша, который путается под ногами. Постояльцы уезжают, потом возвращаются. В ночь долгожданного соития старик учитель умирает.
Постановщики, впрочем, пробежались еще по клавиатуре бабелевских хрестоматийных цитат (от "луга, по которому ходят женщины и кони" до плача по волынским пчелам и библейскому меду). При этом Волынь в спектакле не называется, хотя в рассказе упомянуты конкретное село Будятичи и "граница Царства Польского".
Вообще из спектакля последовательно вытравлены украинский колорит, южная жизнерадостная вульгарность и польская меланхолия. Авторы спектакля, похоже, хотели абстрагироваться от политики и увести зрелище в сторону поэтической притчи, чтобы не сказать мистерии.
В спектакле есть еще блондинка в белом, похожая на невесту декадента (Мария Матвеева). Обозначим ее как "белую смерть человечества". Имеются также семь солдат в белоснежном исподнем (шинели они сразу скидывают и потом не знают, что с ними делать, так и перекладывают с место на место). Ничего общего с бабелевскими конармейцами, яркими, жадными и жестокими. В их бессловесных и механических скетчах не надо искать смысла - они призваны завораживать и свое дело делают.
Есть еще экран на заднике, где своим чередом разворачивается концерт стихий. Море, медленное, как магма. Дождь, идущий снизу вверх. Лохмотья, трепещущие, как пламя.
К тому же бабелевскую прозу здесь решили освежить Хармсом (абсурдная механика ситуаций, реплик и жестов). Чеховым (мотив "в Москву! в Москву!"; ружье, которое висит и не стреляет). Булгаковым (юнкерская песенка под гитару "Здравствуйте, дачники, здравствуйте, дачницы", странная в устах еврея-комиссара). Владимиром Сорокиным, Кирой Муратовой.
Как-то оправдан здесь только Булгаков: все-таки они с Бабелем принадлежали к одной "юго-западной" школе (хотя друг друга сильно раздражали). Шкловский замечал, что Бабель "говорит одним тоном о звездах и триппере". А Булгаков прямо называл рассказ о сифилисе - "Звездная сыпь". Сходство поэтики бывает поважнее политических разногласий.
Но постановщиков все это мало интересует: Бабель, Будённый, исторические конармейцы, оперные красоты, еврейская скорбь... Кажется, все это мхом поросло.
Перед нами поэтический театр Дениса Азарова, преодоление животного и механического существования посредством ритма.
Не очень смешно, не слишком трагично - но совсем не скучно. И по сравнению с тем, что в последнее время доводилось видеть на Таганке, - большая удача и несомненный успех.