Зрители сидят в центре на крутящихся стульях, а действо разворачивается вокруг, со всех четырех сторон, только успевай поворачиваться. При этом никаких декораций и особых костюмов: у мужчин - белые рубашки, черные пиджаки, у женщин - черные платья. По сути, это - настоящий литературный театр, в основу которого положены "Скупой рыцарь", "Моцарт и Сальери", "Пир во время чумы". Но удивительная вещь: хрестоматийные строки здесь, отстраненные актерской интонацией, звучат на редкость свежо. И даже - необычно.
Прекрасен главный монолог Барона (Алексей Колубков). Пафосные слова об обаянии злата звучат в его исполнении не как манифест жадного скупца, а как внутренний монолог человека, самого себя убеждающего в собственной правоте. Человека сомневающегося, а потому априори обаятельного. Золото для него - не деньги как таковые, а потенциал могущества, способный одарить владельца всем. И любовью, и духовными наслаждениями, и властью над людьми. И пусть ничего этого ему не надо, но сама возможность заставляет сердце сладко трепетать.
"Театр - дело грешное", - говорил Петр Фоменко. И в этом спектакле постановщики, по сути, пытаются исследовать истоки главного человеческого греха - гордыни, пусть и рядится она в разные одежды: скупости, зависти, глумления над смертью.
Когда Герцог (Дмитрий Рудков - еще одна блистательная актерская работа) произносит финальную фразу "Жестокий век, жестокие сердца!", она звучит отнюдь не порицанием. Скорее, оправданием увиденного: типа "не мы такие, жизнь такая!".
И уже вполне естественным кажется жест, которым Герцог забирает у умершего Барона ключи от его сундуков. Увы, Альбер! Понятно, кому достанется политое кровью и слезами золото твоего отца.
Оживить классические пушкинские строки, наполнить их актуальным содержанием можно только одним способом - интонацией. И артисты зачастую виртуозно используют этот инструмент.
Сальери (Анатолий Горячев) не бьет себя в грудь, навзрыд стеная о том, как много сил он вложил в постижение музыкальных основ. Нет, он всего лишь методично подсчитывает свои, как сейчас бы сказали, активы: и необыкновенную работоспособность, и старательное ученичество, и особый, им самим изобретенный метод анализа гармонических созвучий… Шалопаю Моцарту такое трудолюбие и не снилось, везунчику все дается даром. Ведь впрямь обидно!
Предельная искренность ("А ныне - сам скажу - я ныне завистник") звучит в этом его - "сам скажу". Он долго боялся признаться даже себе, и вот - отважился. Да, грешен. Но как преодолеть этот грех? Страдание непризнанной гордыни зудит в нем, как зубная боль, заставляя зудеть, пробормотать слова внутренних монологов. И зритель отчетливо понимает: как легко, оказывается, выбирая способ избавиться от этой боли, ступить на преступный путь. Он кажется таким логичным: в самом деле, зачем нужны эти балбесы-везунчики - гении? Трудолюбивые пчелы для социума гораздо полезнее… И в этой своей трактовке убийца "незаконной кометы среди расчисленных светил" выглядит вполне резонным…
Роль Моцарта исполнил сам режиссер спектакля Федор Малышев. Для своего персонажа он нашел одну, но очень убедительную краску. Подвижный, смешливый Моцарт у него как бы всегда чуть-чуть не в себе, с вечной какой-то дурашливой улыбкой, неуместным смешком, словно и впрямь немного не от мира сего.
Надо отметить, что актерские работы в "Пире…" заметно уступают по выразительности: здесь, к сожалению, больше надрывного крика или аффектированного шепота взамен искреннего чувства.
Но искупает все финал. После отзвучавших звуков глумливой песни, после трагического объяснения Вальсингама с отцом в зале наступает гнетущая тишина. И краткое затемнение, после которого мы видим, на сцене не осталось ни одного персонажа, не оставляет сомнений - чума, все умерли.
Но тут сквозь кресла зрителей на сцену проскальзывает Моцарт. Он взмахивает руками, и словно по мановению волшебной палочки на сцене вновь возникают все-все-все. И звучит его волшебная музыка.
Потому что гении, как и наша память, вечны.