Сам драматург это, конечно, знал, хотя никогда не подчеркивал (а критики, насколько я знаю, не замечали). Во-первых, Эрдман был поэт - автор комических куплетов и замечательных басен. Во-вторых, инородная речь - например, чтение газетной заметки - в пьесе звучит совсем в другом ритме.
У всякого стихотворного размера есть "культурная память". За трехстопным анапестом, как пишет Михаил Гаспаров, закрепились две некрасовские интонации: романтически-заунывная ("Надрывается сердце от муки") и реалистически-деловая ("Нынче скромен наш клуб знаменитый"). Во времена Эрдмана стиховеды этого еще не знали, но связь анапеста с Некрасовым и Надсоном, конечно, осознавалась. А Михаил Вольпин, один из соавторов Эрдмана, замечал по поводу "Самоубийцы", что "это написано как стихи", и поэтому пьесу "невозможно играть как бытовую - получается плоско и пошло".
Постановщики - режиссер Павел Сафонов и художник Денис Сазонов - конечно, не ставили пьесу как стихотворную комедию или трагедию. Но ее философскую нагрузку и небытовую природу осознали вполне. Получилось у них нечто между фантасмагориями Шекспира и мистериями Достоевского. Это подчеркивается контрастом между двумя действиями.
В первом действии фарсовые приметы быта семейства безработного Подсекальникова еще представлены в изобилии. Герои вытанцовывают вокруг выгородки туальденорового цвета и разгуливают в неглиже. Подсекальников репетирует самоубийство с полукольцом ливерной колбасы вместо револьвера. Выводок персонажей, желающих поживиться на его смерти, представлен приземленно-сатирически. Для написания предсмертной записки герою вручают гулливеровский красный карандаш и т. п.
Второе действие, начиная с прощального банкета, происходит уже в загробном мире (даром что само событие самоубийства так и не случается). Тон ему задают стихи Арсения Тарковского, вложенные в уста Подсекальникова ("Белый день": о детстве как райском саде). Но далее инфернальная атмосфера сгущается (художник по свету Руслан Майоров).
Кавалькада наездников чужой смерти выступает в траурных одеждах, гротескных цилиндрах. Официанты на банкете превращаются в жеманно-галантных чертей в коротких штанишках. Наливают из нарисованных бутылок, выпивают из бумажных бокалов.
Если короче - первое действие происходит в атмосфере любви, пусть и пародийной. Второе действие - это пляски смерти: кадавры и макабры, живые трупы, ходячие мертвецы, бойкие покойники.
Актер Юрий Цокуров (Семен Подсекальников) внешне похож на Николая Эрдмана, что должно подчеркнуть, что его герой - человек непростой. В дураковатом безработном кроются и Гамлет, и Акакий Башмачкин, и Иван Карамазов. В то же время герой Цокурова носит одежды как будто с чужого плеча - вываливаясь из навязываемых ему ролей: романтического любовника, политического бунтаря или невольника чести.
Прочие герои в спектакле, в общем, одномерны. Несмотря на это, выделим две женские роли и одну мужскую. Екатерина Крамзина (жена Маша) выказывает замечательную гибкость в поминутно меняющихся условиях игры. Клеопатра Максимовна (Ася Домская) - очень убедительная раба соблазна, из тех, что хотят продавать не только себя, но и свои изображения во всех видах. Наконец, Олег Макаров (Аристарх Доминикович) хорош прежде всего визуально и пластически - хотя и речей ему достается больше, чем прочим соискателям чужой смерти.
У соискателей этих, конечно, кроется за душой своя трагедия. Ценою сакральной жертвы они мечтают обрести свободу, каждый свою: слова, предпринимательства, духовного окормления или простодушного разврата. Но не будем забывать, что Эрдман к своей галерее соискателей беспощаден. Не вызывали особенного сочувствия герои "из бывших" или "из нынешних" и у других авторов эпохи - Ильфа и Петрова или Булгакова. НЭП и его герои никому не нравились - это потом о них стали жалеть.
Словом, спектакль получился и глубокий, и трагический, и с замахом на традиционную вахтанговскую феерию. Но вот беда - не смешной. Репутации Николая Эрдмана как блистательного комедиографа он никак не подтверждает.