20 лет назад
Двадцать лет назад поэт, по молодости лет властитель дум и стадионов, ученик Бориса Пастернака, автор "Юноны" и "Авось" и "Миллиона алых роз", играющий метафорой и рифмой, а теперь уже безнадежно больной (диагноз: атипичный Паркинсон), написал стихотворение "Облака". Там у него по небу с юга ползут облака - и снизу кажутся то ли срезанными кочанами капусты, то ли гипсовыми бюстами - "где-то их безголовые торсы? За какою рекой и горой / ищет в небе над Краматорском / установленный трижды герой?".
Откуда взялся Краматорск? Для рифмы, небо нашептало? Положим, где-то в тех краях, не так уж далеко, родился трижды геройский летчик Иван Кожедуб. Но дальше все сгущается. "И границы заката расширя, / полыхает, как дьявольский план, / карта огненная России, / перерезанная пополам. // Она в наших грехах неповинна, / отражаясь в реке, как валет, / всюду ищет свою половину. / Но другой половины - нет".
Откуда этот апокалипсис? Тогда поэт приехал с Украины, его позвали в Николаев, рассказали про последние открытия: будто бы здесь родился древний поэт Гомер и сюда же тайно приезжал когда-то Пушкин. Но сильнее на него подействовала свежая история, как продавали недостроенный авианосец "Варяг" и как скончался от переживаний и инфаркта главный тамошний судостроитель Макаров. За ночь тогда Вознесенский написал стихотворение "Металлолом". Распроданная страна, поломанные судьбы. Поэту виделось, как "самолеты в ряд" взмывают с проданных авианосцев и летят сюда, к тому же Николаеву, к стране, которую продали ни за грош, общей родине "николаевичей". Было в воздухе что-то - что чувствовал поэт.
Тогда же, по следам, Вознесенский написал и повесть "Мостик". Воспоминание о временах, когда его, выпускника архитектурного, призвали на воинские сборы и отправили во Львов. Что за мостик? В повести мелькнул приятель Толик, которого убила бандеровская пуля. Всплыла история: как на рыбалке выяснилось вдруг, что озеро, где так хорошо клюет, - это затопленный "ров", когда-то место фашистских массовых расстрелов. "Гетто в озере. Гетто в озере. / Три гектара живого дна".
Тогда же появились "Облака", в которых у поэта боль физическая, личная перемешалась с болью за несправедливую судьбу страны. Но Вознесенский был уже и стар, и болен, бешеная популярность прежних лет осталась где-то там, за горизонтом. Верные поклонники и критики не придавали чрезвычайного значения таким его строкам: они привыкли видеть шестидесятника Вознесенского другого - он же "западник", его любило все семейство Кеннеди, у него "райкомы в рококо". Другого Вознесенского не то чтобы не замечали - затушевывали, тихо задвигали на дальнюю полку. А зря. На самом деле здесь - был главный его нерв.
Дальше - в стихах о друге-скульпторе Эрнсте Неизвестном, который побывал в войну на волосок от смерти, а теперь его травил не только сам Хрущев: для продвинутой столичной молодежи он был чужак, какой-то неизысканный. Тусовке всех времен, ждунам, стилягам-пацифистам - строки хлестали по щекам: "Когда паяцы и паиньки / гудят, что ты слаб в гульбе, - / я чувствую, как памятник / ворочается в тебе. // Конечно, вы свежевыбриты, / и вкус вам не изменял, - / но были ли вы убиты / за Родину наповал?"
Мостик поэта вел к давним его стихам о наступающем Кучуме, варварстве цивилизованном. "Чую Кучума". Из шестидесятых голос - будто про сегодняшнее: "Неужто опять планету нам выносить на горбу? / Время! / Молись России / за неслыханную ее судьбу!"
Бывает, что на это в наше время говорят: это подлог, это не про него. Поскольку этот Вознесенский выпадает из отведенного ему шаблона. Он либерал? Конечно. Он державник, патриот? Безусловно. И еще человек мира. И кто-то еще. Просто он, как большой поэт, гораздо глубже, чтобы уместиться в трафаретных рамках "корпоративной истины" междусобойчика, "морали для своих".
Знаете, какими были последние слова Вознесенского перед смертью? Дитя военных лет, он перед смертью прошептал строку из своего стихотворения, которое читал на каждом выступлении: "Я - Гойя...". Дальше у него: "Глазницы воронок мне выклевал ворог, слетая на поле нагое... Я - голос войны, городов головни на снегу сорок первого года..."
30 лет назад
В начале девяностых поэт Иосиф Бродский читал блестяще-неполиткорректную и честно-искреннюю оду "На независимость Украины". До того он посвящал эссе писателю Кундере, писал открытое письмо чешскому президенту Гавелу, произносил свою Нобелевскую речь - будто заранее закладывая в них ответы на вопросы, которые волнуют мир сегодня. И даже в интервью журналу Vogue (1988 года) он умудрялся все сказать про теперешнего президента Байдена: "Америка уязвима для тиранов?" - "Для тиранов не знаю, для демагогов - да... Недавно же был случай: сенатор... Байден. Джозеф Байден. Позаимствовал для своей речи пассажи у другого политика... Самое худшее - когда политик становится актером, который произносит чужой текст..."
У Бродского и "жовто-блакитный реет над Конотопом", и "в мазанке хором Гансы с ляхами" вытворяют невесть что с поганцами. За этим боль поэта, который "берет на себя высочайшую ответственность от имени всех русских упрекать украинцев за их уход из единого имперского пространства". Но...
Отчего находятся поклонники и исследователи, которые упорно называют его оду "подделкой"? Отчего доказывают, спорят? Аудиозапись есть? Так это он "пародировал себя". Или тут какие-то его "личные обиды". В лучшем случае признают: "похулиганил"... А просто обидно: нобелевский лауреат, изгнанник - и вдруг выпадает из шаблона. Хотя наоборот - не выпадает. Из традиции.
105 лет назад
Александр Блок опубликовал своих "Скифов" на переломе времен - ему еще не забыли поэму "Двенадцать", статью "Интеллигенция и революция". И вот. Блока распяли первыми все бывшие друзья по символизму и прочему декадансу.
И тоже ведь - традиция, цепочка внутренних, глубинных связей: "Мильоны - вас. Нас - тьмы, и тьмы, и тьмы. Попробуйте, сразитесь с нами!" Как Блока было понимать? Сошел с ума? Продался? Передовая либеральная идея дальше этого не шла. А блоковская речь, предсмертная, о Пушкине, была насквозь про ту же "алчь", как и у Вознесенского: она страшней всего, как "чернь". Для Блока "чернь" - буржуа, чиновники, дельцы и наступающие пошляки. Но и предвидел он пророчески, записывая в записную книжку: "Всё будет хорошо. Россия будет великой".
190 лет назад
Наконец, начало, мостик времени. В начале 1830-х Пушкин написал "Клеветникам России" и "Бородинскую годовщину". "О чем шумите вы, народные витии? / Зачем анафемой грозите вы России?". Обращено стихотворение - о чем приходится напоминать - вовсе не к восставшим полякам, а к французским парламентариям и публицистам, исходившим злобой. "Мы не против России и не за поляков; подзуживая поляков, мы защищали только себя", - это из их признаний.
Другу Вяземскому Пушкин писал: "Народы так и рвутся, так и лают. Того и гляди, навяжется на нас Европа". А что в ответ приятели? Приятели и стали первыми злословить: Пушкин в кризисе, поэт уже не тот, да и стихи его - "шинельные". Кто оценил стихотворение? Тот, от кого не ждали: Чаадаев.
Через двадцать лет вся эта ненависть к России, о которой Пушкин написал, и стала почвой для Крымской войны. Предвидел. Предсказал. И тот же Вяземский, покаявшись, тогда уже напишет вслед за Пушкиным: "Французским крикунам молчанье хуже пытки... / Теперь они ордой на нас восстали дружно..."
P.S.
Большие поэты - всегда пророки. Проходит время - предсказания попадают в точку. 20 лет назад у Вознесенского появилась "карта огненная России, перерезанная пополам". Но у него же было предостережение: "Дурные твои Батыи - Мамаями заскулят. / Мама моя, Россия, - не дай тебе - сжаться в кулак". Слышите?