"Зашла я как-то к добрым старым знакомым на огонек. Застала всю семью за столом, очевидно, только что позавтракали. (Употребила здесь выражение "на огонек", потому что давно поняла, что это значит просто без приглашения, и "на огонек" можно зайти и в десять часов утра, и ночью, когда все лампы погашены)" (Тэффи, Арабские сказки).
Кого только не встретишь "на огоньке"! 23 августа 1917 г., 12 часов ночи. "Постучали во входную дверь. Дима (Д. Философов) решил, что это Савинков, который всегда так приходил... Подойдя к двери, Дима, однако, сообразил, что Савинков на фронте, в Ставке, а потому окликнул:
- Кто там?
- Министр.
Голоса Дима не узнает. Открывает дверь на полуосвещенную лестничную клетку. Стоит шофер, в буквальном смысле слова: гетры, картуз. Оказывается Керенским. Керенский: Я к вам на одну минуту..." (З. Гиппиус. Дневники).
Или: "Стук в дверь, шум. Я подхожу к двери, открываю ее и вижу военного. Слышу, как он спрашивает...: "Здесь живет академик Бунин?" Я выхожу в прихожую и здороваюсь. Он представляется: "Пуришкевич" (Дневник В. Буниной-Муромцевой).
Вряд ли вам сегодня постучат в дверь, и даже если вы маститый писатель и откроете, то сомнительно, что на этаже будет вас ждать будущий премьер-министр, нынешний министр юстиции или известный партийный деятель, пусть и дурного толка. Разве что вам померещится. А жаль! Так хочется открытости. И еще - пусть возродится парадная дверь! Но только для всех! Это значит - большая квартира, не передняя, не коридор, а парадная, и есть еще дверь с черного хода, а все вместе - большая, не конура, в которой и рожать не хочется.
Впрочем, ночной стук в дверь может быть ого-го! Василий Петрович Боткин, писатель, из известнейшей семьи чаеторговцев Боткиных, брат врача Боткина (Боткинская больница в Москве), политически наследил, и ему "всюду мерещилось, что за ним следят подозрительные личности". Будучи в Петербурге, он "по обыкновению" остановился у Некрасова - Панаевой "и надоедал своими наставлениями, что мы слишком неосторожно говорим при прислуге" (Панаева. Воспоминания).
"Раз, в два часа ночи, мы сидели и слушали рассказ Панаева... В эту самую минуту раздался сильный звонок в парадной двери. У всех мелькнула одна и та же мысль: какой мог быть посетитель в такую пору? Боткин так испугался, что начал умолять не отворять двери и дать ему время убежать с черного хода. Ему доказывали, что его задержат и там, и он этим может хуже повредить себе. При втором звонке он скрылся из комнаты.
Тревога оказалась напрасной. Это был М.Н. Лонгинов [писатель и будущий "главный цензор"], вздумавший заехать к нам, воображая, что у нас засиделись гости, так как он увидел с улицы свет в окнах. Пошли успокаивать... Боткина и открыли его лежащим на своей постели, закутанным с головой одеялом".
Пусть никто не страшится стука в парадную дверь! Пусть не бежит, не думает о том, что и как он сказал, и не пытается сжечь письма, как Боткин! Нежданный звонок в дверь, объятия, а затем чай, спокойствие и дружеский вечер. Дверь открыта - все вместе.
Жила-была Любовь Белозерская-Булгакова, год 1925-й, и решили они с мужем Михаилом "едем... к Волошину". В поэзии это звучало так:
Дверь отперта.
Переступи порог.
Мой дом раскрыт навстречу
всех дорог.
М. Волошин. Дом поэта. 1926 г.
В прозе же выглядело более буднично и деловито: "Прислуги нет. Воду носить самим. Совсем не курорт. Свободное дружеское сожитие, где каждый, кто придется "ко двору", становится полноправным членом. Для этого же требуется: радостное приятие жизни, любовь к людям и внесение своей доли интеллектуальной жизни" (Из частного письма М. Волошина, 24 мая 1924 г.)" (Л. Белозерская-Булгакова. Воспоминания).
Общий круг. Открытые двери. Община умных - просто мечта! А вот к двери идет почтительный и влюбленный. Иван Бунин.
"Была... у меня страшная влюбленность в Толстого-художника. Чтобы приблизиться к нему лично, решил я стать настоящим толстовцем и, стало быть, начал учиться бондарному делу. Для чего мне нужны были эти обручи? Для того, опять-таки, что они как-то соединяли меня с Толстым, давали тайную надежду когда-нибудь его увидеть, сблизиться...
И однажды, в лунный морозный вечер, я отправился к Толстому. Отворил дверь лакей в плохоньком фраке. "Как прикажете доложить?"
- Бунин.
- Как-с?
- Бунин.
- Слушаюсь.
И почти сейчас же вышел Толстой. Улыбался очаровательной улыбкой, внимательно оглядывая из-под нависших бровей, и засыпал вопросами:
- Ах, так это с вашим батюшкой я воевал в Севастополе? Ну, садитесь, садитесь! Молодой писатель? Пишите, пишите, только помните: это никак не может быть целью жизни. Так садитесь же!
И потом, не замечая моей растерянности, все спрашивал:
- Не женаты? Если женитесь, - не оставляйте жену никогда. Не надо бросать, нехорошо" (А. Седых. Далекие, близкие).
Не будем бросать жен. Не будем уходить от них. Будем воду носить сами. И, как можем, будем вносить свою долю в интеллектуальную - и не только - жизнь других. Но если вдруг возродится обычай и кто-то, посмотрев на наше окно и увидев в нем свет с улицы, заглянет на огонек, откроем ему дверь. Пусть даже к Бальмонту, который как-то в Париже в пять утра притащился к Белозерской, жившей там с другим мужем, N1, еще не Булгаковым, и стал - "нараспев и монотонно" - докладывать свои стихи (1920 г.).
"Прошло несколько дней. И опять та же картина. Ранний звонок. Я пошла открывать... Бальмонт вошел со словами:
- Я был на пышном вечере... Но мне стало скучно и захотелось пожать руки хорошим людям. Я пришел к вам...
Ну можно ли было после этого на него сердиться? Опять сидели в столовой. Опять пили черный кофе... Читал стихи... По розовому от утреннего солнца Парижу провожала его одна я" (Л. Белозерская-Булгакова. Воспоминания).
Да, излишества. Но был обычай открывать на стук двери. Мог войти любой знакомец. Двери не были стальными. Они были открытыми. Каждый мог заглянуть на огонек. А потом его провожали.
Двери стали броненосными. Мы стали разделенными. Мы отгорожены звонками и экранами. Мы долго готовимся к приему гостей. Но как бы легло на сердце, если бы кто-нибудь, для тебя теплый, позвонил с улицы и вдруг взял и заглянул на огонек. Старый обычай. Шел мимо и увидел в окнах свет, зная, что дом для него всегда открыт. Пусть даже потом мы будем молча ненавидеть его за то, что были неглиже.