Вступительный эпизод происходит в свадебном зале, где брачующиеся Кот-д'Ивуара клянутся друг другу в верности. Суровый жених Туссен веско говорит "Да", невеста Айя, в которой зреет некий протест, к общему ужасу скажет "Нет" и растворится в гомоне абиджанских рынков, - не пережила его измену в канун венчания. Через минуту мы увидим ее уже в окружении желтых китайских фонариков на торговой улице Гуанчжоу. Это растворение, перетекание полупрозрачных изображений, способность персонажей переплавляться из кадра в кадр, с экзотических островов Зеленого мыса на азиатский континент и обратно должны сигнализировать внимательному зрителю, что перед ними не совсем бытовая история - иногда действо выходит на территорию восточной притчи, где свои мотивы и сцепки, прихотливые и зыбкие.
Кадры из фильма "Черный чай"Здесь как бы два слоя - как сказано, растворенных друг в друге. Первый - взаимодействие эмигрантского сообщества выходцев из Африки в портовом Китае с местными, далеко не всегда приветствующими это нашествие "черных" (к финалу зазвучат вполне расистские нотки, не перетекшие во внятный мотив). И второй - поданная в стиле Кар-Вая чувственная история медленно зреющей любви африканки Айи и владельца чайного магазина Цая. Слои объединены мелодией одиночества: она, беглянка, одинока в чужой стране, он сам отрешил себя от бывшей жены и дочери, которую не видел много лет и от этого молчаливо страдает. Именно это одиночество и становится силовым полем, притягивающим столь разных людей друг к другу. Цай учит Айю витиеватым чайным церемониям, и события развиваются так же неспешно, как дегустация божественного улуна. Когда каждый глоток - ритуал, и при полном отсутствии действия мобилизованы все чувства - от тактильных до обонятельных. Эта сосредоточенность, как в буддистской нирване, замедляет время и обостряет ощущения, освобождает от суеты и делает важной любую деталь в образовавшемся макромире.
Примерно так же чувственно мы вместе с героями фильма дегустируем и нашу планету от живописных круч Кабо-Верде до бархатных пейзажей китайских чайных плантаций (нам помогает дивный оператор Аймерик Пилярский, в его работе чувствуется восторженная завороженность увиденным). Любовь тоже подается как неодолимое наваждение: изображение становится призрачным и тонет в дымке, о сексе и речи нет - действо стерильно поэтическое. Все это показалось бы слишком абстрагированным от реальности, если бы не два прекрасных актера, за которыми следишь неотрывно: немногословный китаец Чан Хань и темнокожая француженка Нина Мело, в глазах которой можно утонуть. В достаточно лаконичном и даже монотонном действе им удается передать бурлящие глубинные силы двух натур, ставших заложниками ими же сотворенных судеб.
Эта неустроенность, даже безнадежность становится лейтмотивом всего, что происходит в фильме. Женщины неустанно толкуют о мужчинах, которым не до любви - поглощены работой. Полицейский вспоминает, как детстве он хитростью вымаливал хоть немного отцовской любви. Двадцатилетний сын Цая страдает от отсутствия доверительности в их отношениях. Тема некоммуникабельности словно переключает нас в регистры кинематографа времен Антониони, став теперь универсальной и всеобщей. Починить поломанное прошлое, затянуть ноющие в сердце раны - становится навязчивой идеей, она и соединяет героев, и их разлучает.
Притчеобразность картины подчеркивается небрежением режиссера такой важной категорией, как аутентичность обстановки. Гуанджоу, где происходит основное действие, снят на Тайване и лишен каких-либо признаков китайского быта, кроме пресловутых фонариков: вполне европейские интерьеры кафе и салонов красоты. Даже афроевропейская элегантность героини, даже шлягер британца Лесли Брикасса в компании с дивной морной - традиционной, в португальском духе песней островов Кабо-Верде, тоже полной закованной в броню страсти, - усиливает ощущение надземности событий. Словно весь мир стронулся с насиженных мест и кочует в пространстве, теряя самобытность и пытаясь собрать себя заново.
К финалу фильм переходит к изречению глубокомысленностей, простых до банальности, и завершается нежданным фабульным кульбитом, который окончательно делает пережитые нами треволнения сновидческими и никак не проясняющими ни гипотетическую судьбу героев, ни судьбу отсекшего свои корни и явно не нашедшего новых опор режиссера.