Раритеты из разных коллекций - от Театрального музея до Дарвинского, от Музея современной истории России до Музея Москвы, из библиотек и частных собраний - объединены общими героями: жуками, гусеницами, бабочками и другими персонажами коллекций энтомологов. Как выясняется, в начале ХХ века эти герои были чрезвычайно популярны. Отчасти благодаря басенной стихии Крылова, чью "Муравья и стрекозу" знал каждый школьник. Отчасти благодаря гению Владислава Старевича, изобретателя кукольной анимации и создателя первого русского фильма, завоевавшего мировые экраны, "Прекрасная Люканида, или борьба Рогачей с Усачами" (1912). В одном из интервью английской прессе в связи с выходом "Люканиды…" в прокат в Лондоне, вымышленный профессор энтомолог (возможно, им был сам Старевич, обожавший розыгрыши) сообщал, что роли в фильме исполняют дрессированные жуки. Отчасти благодаря азбуке Александра Бенуа, где на странице с буквой "Ж" жуки в мантиях наблюдали за игрой детей в жмурки. Отчасти, потому что с 1902 года в программе первых трех классов гимназий появился новый предмет - "природоведение". Можно сказать, что сатирическая пресса начала века - с бодрящими названиями "Пчела", "Оса", "Скорпион", и бывшие в ходу французские фотооткрытки начала ХХ века с чудесной серией коллажей "Коронованные насекомые", были следствием этого интереса к "микроцивилизации" малых сих.
Не пройдет и десяти лет, и чудных рогачей, усачей и Люканид сменят грозные плакаты с призывами "Убей вошь, иначе ты погибнешь" времен Гражданской войны и сыпного тифа. Впрочем, в советском прокате фильм Старевича тоже шел, но с новым завлекательным названием "Куртизанка на троне". Но главной темой в разговоре о насекомых стала тема гигиеническая, с рисунками бани, выпаривания вшей, стирки и глажки одежды. За ней следом не замедлила явиться тема политическая - в театральных сценах "синеблузников": "Нам за врагом не гоняться, // Но встретимся плечо к плечу // Там, за границей, с Лигой Наций, // А здесь под боком - с саранчей".
Выставка "Жуки и гусеницы…", представляя уникальный материал из коллекций музейных, кинематографических, библиотечных, прослеживает метаморфозы сюжета о жизни жучков-паучков, мух и тараканищ в разных культурных пластах. Выстроенные пространства, похожие на узкие выгороженные комнаты темных коммуналок, становятся "сценой" для рассказа об истории постановки "Клопа" Маяковского и о детской книжке Яна Ларри "Необыкновенные приключения Карика и Вали". Если Маяковский предлагал перевернутую оптику подзорной трубы, превращающую Присыпкина - в экзотического "клопа"-паразита, неведомого новым людям будущего, то Ян Ларри, ученый и замечательный писатель, напротив, использовал оптику лупы и микроскопа. Уменьшение человека тут нужно, чтобы понять мир стрекоз и кузнечиков. Можно сказать, что Ларри возвращается к истории Гулливера, но перекладывает ее на язык естественнонаучного знания.
Нельзя не заметить, что эта смена оптики, вызванная в книгах популяризаторскими, сатирическими и художественными задачами, также фиксирует то "умаление" человека, которое становится обыденным в политической риторике тех лет. "Вредители полей" со страниц научно-популярных брошюр перебираются на страницы газет со статьями Молотова и Вышинского, где оказываются в одном ряду с "диверсантами и шпионами", и с репортажами с митингов, где "все, как один" требуют "беспощадной кары вредителям".
Эта линия на выставке обозначена скорее пунктиром, представлена плакатами, газетами, журналами 1930-х. Но эта линия важна. Человек-вредитель, низведенный до мухи, клопа, саранчи, в политической риторике1920-1930-х выводится за границы человеческого. Эта риторика смело мимикрирует под "научное знание" и предлагает своего рода лицензию на убийство "вредителей". Так, за передовицами, гигиеническими плакатами и познавательными детскими книжками начинает проступать тема ужаса, страха, который пронизывает ткань социальной жизни. Ужаса, который Леонид Липавским, назвал не собирательным существительным, а "именем собственным".
То, что этот страх оказывается "упрятан" в страницах детских книг, весьма показательно. Многие волшебные сказки, неся смутную память об обрядах инициации, готовят детей к встрече с "ужасным" и обещают, что это "ужасное", будь то Баба Яга Костяная нога или Кощей Бессмертный, не бессмертно. "Ужасное" - подкладка волшебного мира сказки. Неудивительно, что именно детская литература оказывается не только прибежищем вытесняемых страхов социума, но приютом надежды. Здесь кузнечик и пионеры Карик и Валя оказываются равно важны и могут помочь друг другу. В детских журналах уместны стихи и поэмы о жуках Николая Олейникова, прекрасного энтомолога-любителя, завсегдатая Зоологического института АН и чудного поэта, и стихи Даниила Хармса.
Во взрослом же мире ужас может явиться в театральном гротеске или в мучительном "Превращении" Грегора Замзы, в ужасе перед муравьями и распадом смерти, который так отчетлив на полотнах Сальвадора Дали. В тех приключениях "Сюрреализма в стране большевиков", которые были темой одной из предыдущих выставок в галерее "На Шаболовке". В нынешней выставке эта тема явлена прежде всего в работах обэриутов. Но не только. Кураторы выставки обнаружили рисунки беженца из Испании Альберто Санчеса, сторонника республиканцев и знакомого Пикассо. В 1939 году пьеса Толстого "Чертов мост" была поставлена в Камерном театре Таировым и оформлена Альберто Санчесом. Антропоморфные персонажи с крылышками насекомых и птичьими головами "чумных докторов" должны, кажется, свидетельствовать о нечеловеческом облике мира капитала.
Правда, могут быть невозможные сближения и в мире соцреализма. Например, популярного детского стихотворения Чуковского "Тараканище" и усатых портретов членов политбюро ВКП(б). В давнем интервью Феликсу Чуеву Лазарь Каганович косвенно подтверждал неслучайность того, что "у нас все политбюро было усатое": "Сталин. Молотов, Ворошилов, я, Орджоникидзе, Калинин, Андреев, Микоян. А у меня даже борода была. …Один Киров был без усов. А потому уже пошли три поколения без усов - Хрущев, Берия, Вознесенский". Вообще-то мода на мужественные усы "щеточкой" или интеллигентную бородку, как у Ленина, - продолжение давней традиции верноподданных граждан копировать облик царя. В этом смысле "усачи" в Политбюро были не советским новшеством, а продолжением дореволюционной традиции. Ну, а стихотворение "Тараканище" Чуковского - продолжением дореволюционной символистской традиции детской литературы, где жучки были еще в мантиях, а стрекозы - в вечерних платьях. Отважный Воробей, который "взял и клюнул Таракана, вот и нету великана" - лишь отчасти герой нового революционного времени. Две эти традиции - символизма и верноподданнической мужской моды на усы-бороды - удачно встретились на выставке, акцентировав мотив подспудного страха и ужаса, которым была пронизана отечественная культура 1920-1940-х годов.
Стихотворение Николая Олейникова "Прощание с друзьями" и микроскоп, где под стеклышками - портреты убитых поэтов, как послесловие к выставке. Словно еще раз меняется оптика, и главными героями проекта "На Шаболовке" оказываются не жуки и гусеницы, роющие ходы в могильных холмах, а поэты, ученые, художники. Те, кто "исчезли, легкие, как тени, в широких шляпах, длинных пиджаках, с тетрадями своих стихотворений".