Поделиться
Все началось с мелкой, как водится, лжи. Называется фильм The Village, но, конечно, на "Деревню" или, там, "Село" (честно переложенное с языка) наш народ не пойдет - и надо, увы, хитрить: пускай "Таинственный лес" будет, звучно так, с загадкой. Вопреки обещанному, от ужасов фильм далек. Шьямалан не разобрался толком, что снимает: мелодраму, нравоучительную притчу или, может, все же триллер. Вышло вперемешку.
Обнесенная дремучим бором, посреди леса - поляна. А на ней деревня, старосветская, конца какого-то, явно не нашего, века, где жизнь застыла раз и навсегда. В ней селяне слушают старейшин, говорят на старый лад и чтят заветы, а главный такой: нельзя входить в леса, где обитают, по поверьям, исчадия мрачных нор, злые твари. С ними издавна имелся уговор: в заповедную чащобу - ни ногой, а лешие в ответ не губят скот и покой дают. О них они стараются не думать, гонят мысли прочь, окунаясь в веселье, пляски, но лучше всего помнится как раз то, что хочешь забыть. А вдруг оно под боком и крадется, тянет голову из леса и вынюхивает, чует - именно тебя?..
Так они и живут, озираясь на лихой лес, молясь, заполняя тишину громким чавком поедаемой индюшки (каждый второй день - благодарения). На ум сразу приходит "Кысь" Татьяны Толстой, где этот страх лесной, кысь, ютился отнюдь не в кроне, но в пугливых головах. А люди упорно напускают вид, будто слепы еще, не поняли, что к чему. Даже кажется, что книгу эту Шьямалан-таки читал.
Образ замкнутой общины, где каждый сплочен с соседом, удался. Но чересчур много благолепия: слишком жители опрятны и милы. Кажется, что все они из воска, пальцем тронь - и ямка, а тронуть боязно: вдруг они растают, облетят, и ветер, эта воющая осень, разнесет по закуткам обрывки одежд, брызги фарфора, не оставив, кроме леса, ровным счетом ничего...
А лес жуткий. Надвинут на селян, рослый, мрачный, выпячивает лапы елей, словно бы грозя: не всматривайся, не заглядывай, темно хоть выколи глаз. Что-то есть в нем, таится, но проявишь интерес - исчезнет в дымке, как малек, ушедший в глубину. И незнамо, какие звери подвывают в унисон теплой, постукивающей крови, что колотится, течет в глубинах тела по ветвящимся сосудам - толчком, толчком... До фильма, кстати, мало кто знал, что на простые голые ветви без листвы столь тревожно смотреть. Так находчиво их сняли, словно бы врасплох застигли, и они вот-вот коснутся изнывающей кожи щек.
Как жить с неизвестным? Оказалось - просто. Избавиться от всего красного, это выводит чудищ из себя (ох, больно уж по это по-людски: делать запретным цвет того, что вытекает вместе с жизнью из тела - крови; но молчу, молчу). Мальчишки озоруют: взбираются на пень, лесу спину кажут и стоят - кто кого дольше. Да и все идет своим путем: задумчивый юнец Люциус (вяло и бездарно сыгран Джоакином Фениксом) хочет помочь другу Ною, зараженному бешенством ли, болезнью ли души (правдоподобно беснуется Адриан Броуди - "Пианист") и пойти в город, презрев запрет. Его любит дочь старосты, но безответно, ибо он влюблен в ее сестру, ясновидящую слепую Айви (Брайс Хауард, местами забывающая, что слепа), к которой лежит сердце Ноя... Их жизни - шарнир, на котором сюжет гнется почти под любым углом.
Подумаем, насколько это кино нам внове. Ничего-то режиссер не изобрел. Очевидно, он проникся "Братством волка" - его чудища чем-то схожи со страховидным львом - оттуда и тайна, нагнетаемая фильмом, которая, вскрывшись, на поверку выйдет... Но - тсс! - молчок. Оставим Шьямалану считать себя первопроходцем многократно хоженной тропы. Впрочем, он и от "Знаков" отошел недалеко. Когда они сидят в обнимку сколько хватит рук, в подвале, так и ждешь: сейчас пришелец всунется и - цап! Хорошо хоть, верен правилу Хичкока: "Догадываться занятней, чем догадаться", потому и накидал в начало намеков, чтобы те, многие числом, отозвались в конце, сообразив сюжет.
Но не все здесь режиссерский повтор. Шаря руками в темноте, он тащит запретное, пробирающее до костей и таящееся в самых заурядных звуках (скажем, ветви хруст), мимо чего многие так и проходили, переступая, не глядя под ноги. А он нашел. Повальное увлечение фильмами ужасов - подвести зрителя (только медленно, не вспугнув) к некоему месту и издать громкий звук, протяжный стон, чтобы тот аж в кресло вжался. Звукорежиссер этим грешит, но в меру, главное - озвучивает дрожь души (одышка флейты, щипки струн, колокольчиков перезвон).
Выручает оператор. Небо до того прозрачно, что ярко взблескивающие звезды чудом не валятся из впадин, очень уж близки, подать рукой. Туман, подсвеченный болотным огоньком, как и положено, ползет, и стелется, и вьется по земле... А ветви ноют и скрипят, схватив простудную ломоту в этой сырой и промозглой чаще.
Видно: режиссер переживал, удалось ли вытянуть из кадров весь возможный смак, отгадать таинственность лесного шума, вкрадчивых и гулких звуков, отголосков. А цель одна - вселить испуг. От того, что увидел, вяжет во рту, частит вздох, а захочешь это скрыть, забьется - в шейной жилке, на запястьях и висках... Потечет сердцебиенным гулом, какой бывает в миг испуга, по телу и утихнет, но не скоро, а намучив всласть. Страх такого рода преходящ в следующий миг не так уж жив, как прежде. А вскоре вовсе выветрится - вон.
Экран померк, и зрители, щурясь от хлынувшего света, выходят из полумрака зала наружу, на свежий воздух: что унесут они с собой? Ощущение неведомого, тайны испарится вздохе на десятом, а останется идея, что со страхом можно, где-то даже нужно уживаться. Идея, которой, если верить интервью, режиссер посвятил свой фильм. Так что цели он, пусть вкривь и вкось, достиг. Все бы так.