Александр Абдулов о своей новой роли, театре "Ленком" и газете "Вранье"

Эта картина для меня стала одним из сильнейших впечатлений года. Ее персонажи - наши эмигранты в Америке: сдвинувшийся с места, но так и не нашедший счастья кусочек вечно бегущей от самой себя России. Герой Абдулова, художник Алик с гривой рыжих волос, уже знает, что должен умереть от рака, а пока он прикован к инвалидному креслу и донимает близких своими загробными приколами - иначе он, неисправимый бунтарь и бабник, жить просто не умеет. Действие протекает в огромной и гулкой нью-йоркской квартире-мастерской, где вместо двери - лифт, и все напоминает советский коммунальный быт, тщательнейшим образом перенесенный сюда в железобетонные манхэттенские просторы. Бывшим нашим людям, несмотря на удушающую жару, здесь холодно - живут, как на чемоданах. Время от времени действие перебрасывается в прошлое, когда они еще жили у себя в Ленинграде, шепотом передавали друг другу анекдоты про советскую власть, мечтали о свободе, но были, как ни странно, куда счастливее. Здесь мы и увидим Алика, каким он был когда-то, - непризнанным властью талантом, убежденным диссидентом и яростным ходоком, всегда и везде умудрявшимся быть центром женской вселенной. Абдулов играет крупно, мощными драматическими мазками набрасывая контуры личности незаурядной и неукротимой. С этой роли мы и начинаем наш разговор с популярным актером театра и кино.

Дети полдорог

Российская газета: С вашим именем кинозрители связывают роли легкие, комедийные, и трагедию, по-моему, вы играете впервые. Я давно не видел в кино такой погруженности в роль. Ощущение, что вы сполна переживаете эту горестную фазу прощания с миром вместе с героем. Что это - удачно найденные актерские приспособления? Или роль действительно вам близка?

Александр Абдулов: Был у меня такой период: я год пролежал в больнице. В таких случаях меняется вся шкала жизненных ценностей. Лежу при задернутых шторах. Отдернешь штору - снег. Ага, думаешь, - зима! Снова отдернешь - листочки пробиваются. Ага - весна! И начинаешь очень отчетливо понимать: тебе отведена довольно короткая жизнь. И как только это поймешь, начинаешь ценить каждый день, час, минуту. Потому что ничто в жизни не повторяется, все - уникально. Вот этот наш разговор - он не повторится. Будет другой, в другом месте, а этого уже не будет, понимаете? И дальше все зависит от тебя: чем больше ты просвистываешь свою жизнь, тем быстрее идешь к концу.

РГ:И вам действительно удалось что-то изменить в образе жизни?

Абдулов: Перестаешь так суетиться. Суета становится смешна: зачем, ради чего?! Кто-то скандалит из-за мелочей, а тебе это уже неинтересно.

РГ: Именно этот опыт помог в работе над ролью? Ваш герой смотрит словно уже с той стороны вечности.

Абдулов: Да, он еще здесь, а суета уже отлетела. Я, повторяю, это испытал. Когда уже не удивляешься, что никто не приходит, не звонит. Был Саша - не станет Саши, ну и что? А вот когда проходят дни первого ужаса от случившегося, ты вдруг понимаешь, что человек может привыкнуть ко всему. Тогда и приходит какой-то новый покой. И новая мудрость.

РГ: Вы кого-нибудь держали в памяти, играя эту роль? Были у нее прототипы?

Абдулов: Нет, только мой собственный опыт. Мне казалось, этого хватит. Все-таки уже почти 54 года - многое повидал и много чего испытал.

РГ: У меня застряла в памяти ваша дебютная роль в этом Театре "Ленком": брестский солдат Плужников в спектакле "В списках не значился" по Борису Васильеву. И знаете, какой момент? Ваш прощальный рывок на публику - и в вечность. Это было романтическое восприятие жизни и смерти за высокую идею. Вы были искренни тогда? Верили в эту романтику?

Абдулов: Конечно, абсолютно.

РГ: Но это же было сплошь вранье, как мне объяснил один очень хороший артист!

Абдулов: Я только года два назад понял замечательную фразу Андрея Вознесенского: "Мы - дети полдорог". Я - дитя полдорог, я одной ногой стою там, в советском времени, а другой - здесь. И не хочу терять ни то, ни другое. Потому что тогда было очень много хорошего. Уж не говорю о том, что тогда и отец, и брат были живы. И роли были превосходные, и за эти роли мы сражались. Сейчас попробуй позвать молодого актера в массовку! Нет, он сразу Гамлета хочет! Предложи ему пять спектаклей в месяц - он покривится: "Много". А я тогда играл по тридцать пять! И массовки, и главные роли. Причем хотел этого, понимал, что шанс дается один раз. Я к театру отношусь не как к работе, а как к дому. Вот этот кабинет - мой дом. Здесь многое сварилось: и наш проект "Задворки", и "Звезды Ленкома"... А если это дом, то в нем надо жить честно. Здесь нельзя лукавить - дом этого не прощает. Если обманываешь свой дом - тогда лучше живи в гостинице.

Народ безмолвствует

РГ: В каком состоянии этот дом сейчас? Для "Ленкома" уже юбилейный сезон наступил...

Абдулов: Классик сказал, что театр живет 15-20 лет, потом мумифицируется. Но вот мы, театр Марка Захарова, существуем уже тридцать с лишним, и свободных мест в зале не бывает. Естественно, появляются какие-то болячки, кого-то что-то не устраивает, но брожения разрушительного нет. Многие театральные дома давно разорены, у нас это по-прежнему - дом. Вот ремонт надо сделать, полы сменить - нормальная жизнь. Сейчас репетируем "Женитьбу" Гоголя. И Захаров в этот спектакль собрал всех: Чурикова, Саша Захарова, Янковский, Збруев, Хазанов, Раков... Когда такие люди собираются вместе - это фантастика. Я даже хочу с собой видеокамеру брать: такая репетиция - это отдельный спектакль.

РГ: Все самое интересное, как всегда, проходит без зрителей.

Абдулов: Каждый устраивает свой бенефис. Мы таким составом собирались только однажды - на "Оптимистической трагедии".

РГ: Помню, как ваш спектакль "Три девушки в голубом" принимали дамы из ЦК КПСС - они сидели рядком и все время укоризненно качали своими прическами-башнями. Приняли, кажется, с пятого раза.

Абдулов: Это еще хорошо - с пятого! По десять, пятнадцать раз сдавали! Я на сдачу этого спектакля как-то привел Олега Борисова - он тогда только переехал в Москву. Встал человек из министерства и потребовал, чтобы Борисов вышел из зала. Мы с ним вышли и сели в бельэтаже, где нас не видно. Олег смотрел-смотрел и сказал: "И ты еще спрашиваешь, почему я уехал из Петербурга! Да там никогда такого спектакля не будет!"

РГ: Грандиозный был спектакль. Но мой вопрос - к тому, что вся эта театральная роскошь появлялась в условиях цензурного пресса. Сейчас все можно, а ничего равного этому не возникает. Почему?

Абдулов: Это очень характерная русская черта: нам надо, чтобы запрещали. Тогда разворачиваемся. На кухне сели, все обсудили, очень смелые. Помните на Таганке: на фразе "Народ безмолвствует" - шквал аплодисментов. Сейчас скажи такое - ничего не произойдет: мол, ну безмолвствует, дальше-то что? Публика изменилась. А кто ее делает тупее? Мы и делаем. Надо, чтобы публика за тобой шла, а не ты за ней. Телевидение идет за публикой так откровенно, что противно до тошноты.

Папарацци

РГ: Не могу не спросить про ваше громкое письмо президенту - по поводу защиты доброго имени артиста от журналюг.

Абдулов: Мне было интересно: ответит президент или нет? Ответил! Это значит, я в этой стране чего-то стою. Не какой-то там фунтик, а гражданин страны. Я хочу ощущать себя не жильцом в России, а ее гражданином. Полноценным человеком. Раз мы орем о демократии и правовом государстве.

РГ: Я правильно понимаю: этим письмом вы не столько защищаете собственное достоинство от желтой прессы, сколько формируете демократию в стране? Проверяете ее в деле?

Абдулов: Получается так. Я хочу участвовать в этом процессе. Как любой человек. И если президент это слышит - значит, все идет нормально.

РГ: Но как вы представляли себе воплощение этого письма в жизнь? У нас как бы объявлена свобода слова, клевету можно опротестовать через суд - президент-то при чем? Зажать рты журналюгам?

Абдулов: Да нет никакой свободы слова. И при этом не осталось ни одного сколько-нибудь известного артиста, кого бы не облили грязью. Поэтому все, к кому я обратился, письмо немедленно подписали: Пугачева, Михалков, Захаров, Табаков...

РГ: Какова все-таки была реакция?

Абдулов: В Думе сейчас принимаются поправки к закону. Чтобы оградить честь и достоинство гражданина России. Чтобы те, кто оскорбляет, несли ответственность. Вот выходит очередная обложка, где моя фотография и какая-то чушь собачья, не имеющая ко мне никакого отношения. Люди на этой чуши зарабатывают огромные деньги. Они за мой счет увеличивают тираж. Я требовал в суде взыскать с них не 25 тысяч, как все, а сто. Потому что 25 тысяч они охотно отдадут и еще в лицо тебе рассмеются: пипл все хавает. Расскажут в газете, как проходил суд, и на этом заработают еще больше. Я их не ненавижу - просто не надо за меня дописывать мою жизнь. Все время только врут. Причем врут бездарно - ни придумывать, ни писать интересно они не умеют, у них нет фантазии. Меня давно обуревает идея - начать выпуск газеты под названием "Вранье". И если там будет хоть одно слово правды - можно подавать в суд.

РГ: Но это неоригинально: таких газет много.

Абдулов: Они утверждают, что вранье - правда, а я честно заявлю, что вранье - вранье.

РГ: "Назовем-ка мы кошку кошкой"...

Абдулов: Вот такими буквами. Газета будет пользоваться диким успехом.

РГ: У вас зуб на прессу давно и серьезно.

Абдулов: Да я нормально отношусь к журналистам. Но когда приходит девочка и первым делом просит: "Расскажите что-нибудь смешное" или спрашивает: "А как вы стали артистом?" - мне хочется ее задушить. Однажды позвонили из какого-то телеканала: "Мы вас так любим, дайте нам интервью!" Хорошо, говорю, приезжайте в театр. Пауза. "А в какой?" В "Ленком", говорю. "А где это?" Отвечаю злорадно: "На Тишинке". Звонят через час: "Мы тут все обыскали - нет "Ленкома"!" О чем с такими можно разговаривать, объясните вы мне.