Поделиться
Собственно говоря, как раз в это время Шулим-Вольф Баранов, сын мелитопольского торговца, и превратился в Россинэ, добавив к тому же имя Даниэль (в России же он переделал Вольфа во Владимира). Под этим звучным именем он стал участвовать в выставках Осеннего салона и Салона независимых, разделяя вместе со своими новыми парижскими друзьями-художниками насмешки критиков и восторги таких адептов авангардного искусства, как Гийом Аполлинер и Андре Сальмон. В Париже Баранов-Россинэ оказался потому, что, на его взгляд, он уже все выбрал из того, что ему дали Одесское художественное училище, Петербургская Академия художеств, подсказки братьев Бурлюков и Крученых, первые выставки русских авангардистов "Стефанос" и "Звено". Короче, нужно было припасть к первоисточнику, к тогдашней кузнице различных авангардизмов. А она была в Париже. Один из ее адресов - тупик Данцига, что на Монпарнасе, где находились коллективные мастерские "Улей". Это была своего рода "воронья слободка" гордых до заносчивости, но полунищих художников, съехавшихся туда из разных стран. В том числе и из России. Вообще русская диаспора в Париже была довольно обширной. Помимо таких ярких фигур, как Шагал, Сутин, Архипенко, Липшиц, Цадкин, Маревна, Анненков, Шаршун, Кикоин и др., в этой среде роилось множество малоизвестных художников, которых, может быть, еще предстоит открыть в будущем на радость не только историкам искусства, но и дилерам и галеристам.
Хотя Баранов-Россинэ, как говорится, оказался в нужное время и в нужном месте, он мог и затеряться среди этих многих и малоизвестных, которые шли в кильватере за мэтрами авангарда. Однако этого не случилось. У недавно прибывшего в "Улей" была отменная хватка на различные "измы" - кубизм, футуризм, фовизм, экспрессионизм, которые он не только легко осваивал, но и придавал им некий стилистический блеск и даже щегольство. Он не то чтобы чуял новшества, а как бы моментально просчитывал их перспективность. Не успели в Париже выставиться итальянские футуристы, как Баранов-Россинэ уже представил свою версию этого "изма", заставив Аполлинера воскликнуть: "Вот он наш, французский футурист!" Фернан Леже только начинал разрабатывать свои жестяные индустриальные формы, как они, переливаясь цветом, уже играли на картинах Баранова-Россинэ.
Идя вместе с лидерами авангарда, но все же на шаг позади них, Баранов-Россинэ мог бы рассчитывать лишь на странный титул "первого среди вторых". Если бы не его радикальные эксперименты в скульптуре, которые без всяких оговорок ставят его в один ряд с такими мастерами, как Липшиц, Цадкин и Архипенко.
Вообще надо заметить, что из всего скульптурного наследия Баранова-Россинэ остались буквально единицы. К примеру, его "Симфония N 2" хранится в Музее современного искусства в Нью-Йорке. Ее предшественница, "Симфония N 1", находится в Париже, возможно, по-прежнему на дне Сены, куда ее выбросил сам художник, взбешенный ехидным отзывом жюри Салона. Или же этот жест был одним из первых в искусстве XX века перформансов?