Поделиться
Напряженная внутренняя драматургия нынешнего Авиньонского фестиваля сказалась на его самых разных коллизиях - прежде всего на оппозиции вербального и визуального в современном театре. Самые яркие его события происходили как раз там, где слово и актер как его носитель становились не больше чем краской, знаком, энергетической субстанцией в потоке режиссерской фантазии, частью его разнообразной палитры.
Как ни странно, жизнь человеческого духа гораздо вольготнее проявляла себя в жизни вещей и предметов. Дегуманизируя сценическое пространство, почти напрочь лишая его не только актерского самовыражения, но порой и самого присутствия актера на сцене, режиссеры подчас гораздо глубже высказывались о современном человеке, создавая новую антропологию. Хорошо известный в Москве благодаря Чеховскому фестивалю немецкий режиссер Хайнер Геббельс показал в Авиньоне спектакль-инсталляцию "Вещи Штифтера".
Его идея и конструкция (в прямом и переносном смысле) навеяны творчеством великого австрийского писателя середины XIX века Адальберта Штифтера, родившегося в Чехии, открытого только в ХХ веке и, к сожалению, мало известного в России (несмотря на несколько переводов). Он был одним из тех, кто сопровождал философские медитации Мартина Хайдеггера. В предисловии к сборнику рассказов Штифтера "Разноцветные камни" немецкий философ писал: "Вот что творится в слове поэта Адальберта Штифтера - оно указывает подлинно великое в малом, указывает на незримое сквозь явность и сквозь обыденность человеческого мира, дает услышать невысказанное в сказанном". Само понятие "кротость", противостоящее разнузданной безмерности и ставшее одним из ключевых в его философии, Хайдеггер взял именно у Штифтера, который видел возвышенность и величие природы именно в ее кроткой, обыденной простоте.
На этом парадоксе строит Хайнер Геббельс свои сценические медитации. Ему в буквальном смысле аккомпанируют пять фортепиано с вывернутыми наружу внутренностями и барабанная колотушка. А еще - точно в споре с Хайдеггером, который уподоблял поэзию Штифтера музыке Шуберта, - в его спектакле звучат торжественные прелюдии Баха.
Чтобы попасть на "Вещи Штифтера", нужно было добраться до Villneuve-les-Avignon - прекрасного средневекового городка на другом берегу Роны, где теперь обосновалась труппа Ирины Брук, дочери великого режиссера Питера Брука. Там, в просторном зале картезианского монастыря Шартрез, затерянного в горах среди прекрасных старых деревьев, и разместил Хайнер Геббельс свою инсталляцию. Вся сюрреалистическая конструкция с фортепианными внутренностями помещена у него в раму, двигающуюся по рельсам вдоль четырех прямоугольных ванн. Время от времени двое рабочих то засыпают эти ванны белым порошком, то заливают специальным химическим составом, и в них, точно в лаборатории фотографа, в постоянно изменяющихся потоках света проявляются "письмена": мы различаем картины Паоло Уччелло - таинственного флорентийца, который на пять веков опередил эксперименты сюрреалистов.
Вряд ли Геббельс вставил работы Уччелло в свой спектакль специально для Авиньона. Между тем здесь существует определенная связь с главной темой фестиваля: в одном из интервью куратор программы и режиссер Ромео Кастеллуччи напомнил,что лилии, которые в его "Чистилище" рассматривает мальчик через "камеру-обскуру", - это не что иное, как символ Флоренции, города, в котором родился Данте. К финалу вместо полотен Уччелло в ваннах "проявится" текст самого Штифтера, который только что звучал сопровождением к работе всей этой сюрреалистической машины - мелкий бисер чернильных строк.
Тут-то и стоит рассказать еще об одном совпадении. Дело в том, что в авиньонской программе присутствовал один из последних адептов театра слова, театра, построенного на традиции диалога. Анатолий Васильев представлял итоги своего трехлетнего курса режиссуры в Лионской театральной школе. Это были театральные размышления о диалогах Платона и сюрреалистических картинах Рене Магрита. Внешнее, казалось бы, совпадение (а таких, напомню, в нынешнем Авиньоне было множество) на самом деле имеет глубокую внутреннюю логику. И Геббельс, и Васильев, и Кастеллуччи - каждый, разумеется, по-своему - обратились к сюрреализму неслучайно. Ведь смысл сюрреалистического жеста состоит в эффекте отстранения вещи от ее привычного смысла. Все они - каждый по своему - предложили парадоксальный проект Возвращения (в контексте "Вещей Штифтера" этот термин тоже не случаен - ведь это одно из ключевых понятий философии Хайдеггера): возвращения к Человеку и к Слову, понятому как миф, как большое пространство вселенской истории.
Геббельс - так же, как Васильев и Кастеллуччи, - предложил в своем сюрреалистическом, механическом театре, лишенном человека, человека заново найти. В инсталляции, празднующей силу визуальных образов, расслышать тайну слова, тайну поэзии. Более того, в пространстве нынешнего Авиньона, так широко замахнувшегося на самые священные тексты европейской культуры - "Божественную комедию", "Гамлета", пьесы греческих трагиков, - Геббельс предложил на первый взгляд совсем маленький, "кроткий" проект поэта кротости Адальберта Штифтера. Но рядом с прозой самого Штифтера в его инсталляции звучит философская проза антрополога Леви-Стросса о природе человека. Сопоставленная с музыкой Баха, чавкающими звуками насоса, каплями воды, движением механизмов и размышлениями о красоте проселочных дорог эта проза выводит спектакль Геббельса на уровень принципиальных работ театра ХХI века: отказываясь от всех традиционных форм, радикально отрицая присутствие в нем человека, он заставляет осознать новые связи человека с природой и техногенным пространством, острее, по-новому воспринять ответственность человека за свой одухотворенный космос.