Тринадцатую симфонию Дмитрия Шостаковича "Бабий Яр" и Третью симфонию Леонарда Бернстайна "Кадиш" по времени создания разделяет всего один год. "Бабий Яр" был исполнен впервые в 1962 году, "Кадиш: диалог с Богом" - в 1963-м. Две симфонии, две поминальные молитвы, обращенные к живым, - в память о безвинно погибших.
Два великих композитора ХХ века дали однозначный ответ на вопрос Теодора Адорно, вопрошавшего о том, можно ли писать стихи после Освенцима. Можно и нужно. Так же как и после 11 сентября 2001 года, когда после самого громкого террористического акта в новейшей истории в США погибли почти три тысячи человек из восьмидесяти стран мира, в том числе трое российских граждан. Именно поэтому, когда в рамках Третьего фестиваля Российского национального оркестра возникла мысль посвятить специальный концерт памяти погибших во время кровавого 11 сентября 2001 года, были выбраны два эти произведения. И дело не только в том, что оба они посвящены трагедии Холокоста. Просто они пронизаны такой болью, что способны оплакать жертвы всех народов и всего человечества. Всех безвинно замученных и убитых в прошлом, настоящем и будущем. Эта музыка, выразившая весь ужас мира, при этом освящена такой красотой, которая, быть может, и не способна спасти мир, но магически примиряет нас с его рокочущим хаосом и молчанием небес.
Начало 60-х годов прошлого столетия - это время нового обращения к истории Второй мировой войны - в прозе, поэзии, кинематографе, музыке. Когда стало ясно, что с ненавистью можно справиться, а с трагедией утрат - невозможно. Когда накопилось еще больше вопросов, чем в 40-е. И к людям вокруг. И к молчащим небесам. И к самим себе.
Понятно, что 2011 год не похож ни на 1962-й, ни на 1963-й. Не похож-то не похож. Только вопросы никуда не делись. И боль, и недоумение, и стыд за земную дьявольщину и за равнодушное безмолвие небес не растворились в прошедшем времени.
В Тринадцатую симфонию Шостакович вовсе не случайно включил стихотворение Евгения Евтушенко "Страхи". Эта тема всегда мучила композитора. Инфернальная сила страха, подталкивающая к коллективным истерикам и бесчинствам, в равной степени принадлежала метафизической бездне и повседневной социальной жизни. Непрерывность страха расчеловечивает людей, парализует их волю, заставляет забыть о различиях между добром и злом, ведет к самоуничтожению личности. Страх есть знак поражения перед злом. Когда мы говорим, что после Освенцима, после 11 сентября 2001-го, после Беслана мир стал другим, это тоже знак того, что мы не знаем, как победить зло. Нам просто стало страшнее и тревожнее жить. Но это не мир стал другим, это мы стали другими. Готовыми к любым поворотам судьбы. Даже к поиску компромисса со злом. К тому, чтобы свободу выменять на безопасность. Но и это не новый сюжет человеческого бытия. Лет сорок тому назад замечательный польский писатель Ежи Брошкевич в пьесе "Два путешествия Лемюэля Гулливера" напишет диалог о свободе и безопасности между лилипутом, которого Гулливер в клетке везет в Англию, и британским доктором, искателем приключений. Лилипут, заключенный в удобную клетку с трехразовой кормежкой, взмолится о свободе, на что Гулливер ему ответит так же, как отвечают и сегодня: "Послушай, клетка, конечно, ограничивает свободу, но гарантирует безопасность".
Шостакович и Бернстайн проникают в те сферы бытия человеческого, где высшей ценностью становится трагическая свобода. Трагическая свобода выбора между жизнью и смертью. Они отстаивают право на свободный выбор. И они точно знают, что смирение не высшая добродетель.
Петер Вайс, немецкий драматург и поэт, вошедший в историю литературы ХХ века своей документальной ораторией об Освенциме "Дознание", написанной в те же годы, что "Бабий Яр" и "Кадиш", подвел итог своей жизни (он умер в 1982 году в Стокгольме) удивительной автобиографией европейского интеллигента ХХ века под названием "Эстетика сопротивления". Там он дал развернутый ответ на вопрос Адорно. Дело художника сопротивляться злу и хаосу мира при полном понимании того, что жизнь человеческая конечна и полна соблазнительных ловушек. Ведь на самом деле не только религия есть опиум народа, но и хлеб, и успех, и дружба, и даже любовь. Собственно, само искушение существованием есть опиум народа. Но бытие художника открыто вечности, где идет непрерывная, непрекращающаяся борьба добра и зла. В которой, похоже, никогда не будет победителей.
Тринадцатую симфонию Шостаковича исполняют нечасто - она требует не только виртуозности оркестра, мощного хора басов, но и солиста, способного осмысленно соединить сложнейшую музыкальную партию с публицистической внятностью текста. Что вполне удалось Российскому национальному оркестру, дирижеру Томасу Зандерлингу, блистательному Сергею Лейферкусу и мужским группам двух хоровых коллективов - Московского камерного хора под руководством Владимира Минина и Капеллы имени А.А. Юрлова во главе с Геннадием Дмитряком.
Третья симфония Леонарда Бернстайна в России звучала впервые. Саму мысль о возможности ее исполнения в дни памяти мне подсказал больше года назад директор московского издательства "Музыка" Марк Зильберквит, который познакомил меня в Нью-Йорке с Сэмом Пизаром, бывшим узником Освенцима. Пизар сделал блестящую юридическую карьеру, работал в ЮНЕСКО и Олимпийском комитете, консультировал правительства разных стран и международные корпорации, был личным адвокатом Артура Рубинштейна и Элизабет Тейлор, написал много книг и получил много наград. Но звездным часом своей жизни он считает свою работу с Джоном Кеннеди и дружбу с Леонардом Бернстайном. Третью симфонию Бернстайн посвятил памяти Джона Кеннеди и попросил Пизара написать не только ее либретто, но и прозаический текст, который был назван "Диалог с Богом". Еще с библейских времен разговор с Богом, то гневный, то требовательный, то смиренный, неизменная часть человеческой жизни. В иудейской традиции с Богом можно даже ругаться - это ведь тоже признание его бытия и всемогущества. Как признался Сэм Пизар, он не без опасения начал писать этот текст - у него накопилось слишком много вопросов и претензий к Создателю еще со времен своего лагерного детства. Как и у Леонарда Бернстайна. Но поминальная молитва всегда примирение с Богом. Надежда на то, что если Он был равнодушен к земным страданиям, то одарит любовью в Царствии Небесном. И потому монолог Пизара о страданиях и смерти заканчивается мольбой о любви.
И потому так пронзительно светлы финалы двух симфоний, посвященных трагедии человеческого существования. Они словно открывают наши души небесам. И музыка поглощает слово, демонстрируя высшую власть над литературным текстом. Слово остается во времени. Музыка - в вечности.
Чтобы любить и сострадать, можно надеяться на небеса. А можно обратиться к собственной боли и страданию, чтобы расслышать боль и страдание других. И знать, что есть люди, которым много хуже, чем тебе.