Поделиться
Оперная примадонна Галина Вишневская в последние годы нечастый гость в Петербурге - большую часть времени она проводит в Москве. В один из своих визитов в Петербург с ней встретился корреспондент "РГ".
"Нельзя научить - можно научиться"
Российская газета: Галина Павловна, в недавнем интервью "РГ" солистка Мариинского театра Ирина Богачева с восторгом отзывалась о российской оперной школе. А вы однажды сказали: "Голосов в России много, а петь не умеют". Не разделяете оптимизма коллеги?
Галина Вишневская: Не вижу противоречия. Голосов много. И русская вокальная школа жива. Но вот в каком состоянии она находится - это вопрос. Сейчас очень мало внимания обращают на профессионализм. В театры идут полулюбители, и это очень грустно.
Половина выпускников консерватории выходят с испорченными голосами и потом либо справляются с этими проблемами ценой огромных усилий (если повезет встретить хорошего педагога), или заканчивают свою так и не начавшуюся карьеру.
РГ: Это говорит о низком качестве образования?
Вишневская: Что значит качество образования? Это же не книжка: прочтите и запомните. Это голос! Здесь все зависит от ученика. Нельзя научить - можно научиться. Педагог дает, а ты обязан взять.
РГ: Но ведь педагог может и покалечить. Даже в вашей карьере был такой учитель, из-за которого вы потеряли силу голоса.
Вишневская: Всякое бывает, да. У меня уникальный случай - природная постановка. Маленькой девочкой трех-четырех лет я уже пела женским голосом. А в шестнадцать лет я попробовала заниматься в Ленинграде. И после уроков с моим первым педагогом у меня пропали верхние ноты. Я просто утратила умение их брать, потеряла какие-то внутренние ощущения и несколько лет не могла их найти. Потом Вера Николаевна Гарина - замечательная женщина и талантливый педагог - вернула мне голос. Через два года занятий у нее я уже была в Большом театре. Это притом что у меня не было вообще никакого музыкального образования. О, был такой шум, такой скандал!
РГ: И практически сразу вы оказались на первых ролях. В какой момент вы почувствовали себя настоящей примадонной?
Вишневская: С рождения, естественно! Не зря меня в детстве дразнили Галькой-артисткой.
Гении и бездарности
РГ: Вам доводилось отказываться от партий по внутренним убеждениям?
Вишневская: Да, в Большом театре. Это был "Октябрь" - бездарная опера Мурадели к столетию вечно живого Ленина. Там мне предложили партию медсестры. Как же ее звали?.. Кажется, Марина. Вот сейчас убейте меня - ни одной фразы оттуда спеть вам не смогу. Помню, в клавире было написано: "Ленин в шалаше начинает напевать русскую песню приятным баритоном". Бедного Артура Эйзена для этой роли каждый раз гримировали часа по четыре... Какой нормальный человек пойдет слушать эту чушь? В общем, я отказалась участвовать наотрез. Тогда меня вызвала министр культуры Фурцева и сказала: "Галина Павловна, я буду с вами честной. Мне нужно, чтобы вы спели первые два спектакля: необходимо отчитаться перед Политбюро. Потом, даю вам слово, можете не участвовать. А если не согласитесь, я вас не выпущу за границу". Вот это договор в открытую, это я понимаю. Я согласилась. Спела два спектакля и больше в этой опере никогда не выходила. Бездарность непростительна.
РГ: Однако и гениев в вашей жизни было немало. Можете выделить из всех своих знакомств самое главное?
Вишневская: Шостакович.
РГ: Почему не Ростропович?
Вишневская: Знаете, я вот тоже сейчас сижу и думаю, почему я не сказала: "Ростропович"? Наверное, потому что он родной человек - это совсем другое. А Шостакович - я даже не знаю, как его назвать. Гений - недостаточно. Как ни скажи - все будет мало.
Судьба свела меня с ним, когда я поступила в Большой театр. Шостакович числился там кем-то по музыкальным вопросам. Музыку его тогда еще не играли (Сталин был жив), а должность придумали номинальную, чтобы с голоду не помер. Позже Ростропович, который был учеником Шостаковича, ввел меня в его дом. А потом - и это большое счастье - гений посвятил мне три опуса: "Сатиры" на стихи Саши Черного, вокальный цикл на стихи Александра Блока и оркестровку "Песен и плясок смерти" Модеста Мусоргского.
"Твой Буратино"
РГ: Вы прожили 52 года в браке с Мстиславом Ростроповичем - человеком интеллигентным и очень мягким. Получалось ли хоть иногда чувствовать себя рядом с ним слабой?
Вишневская: Конечно. С ним можно было жить как за каменной стеной. Особенно остро я это чувствую сейчас. Мне его не хватает не только как его самого - огромного, уникального музыканта XX века, нет таких и не будет еще очень долго, - но просто присутствие такого человека в доме дает уверенность в жизни и поступках. Знаешь, что рядом с тобой человек, который вовремя подставит плечо и не даст упасть.
Фундаментом нашей любви были не только человеческие отношения, но и музыка. Изо дня в день. Музыка цементировала брак.
РГ: Имя у Ростроповича непростое для домашнего обихода...
Вишневская: О да! Мстислав Леопольдович Ростропович - боже мой! Я полгода выговорить не могла.
РГ: ...Но и Славой вы своего мужа зовете крайне редко. Как вы к нему обращались дома?
Вишневская: Буратино. Еще в момент первого знакомства взглянула на него и подумала: "Господи, на Буратино-то как похож!"
Вот передо мной как раз лежит его письмо - поздравление с 79-летием. Читать я вам его не буду, потому что оно интимное. А подпись покажу: "Всегда и везде твой. Буратино".
РГ: А он вас как называл?
Вишневская: Жаба! И поэтому наши дома - и в Москве, и в Петербурге - полны разнообразных лягушек. Огромная коллекция собралась.
С обнаженными нервами
РГ: Поэт в России - больше чем поэт. И музыкант - больше чем музыкант. Вы с Ростроповичем всегда были на острие политических событий. Это беда отечественной творческой интеллигенции или так и должно быть?
Вишневская: У людей творческих обнаженные нервы. Чем выше, одареннее человек, тем больше у него чувствительна нервная система. Поэтому он, как магнит, притягивает к себе порой совершенно неожиданные вещи, перехлестывается с движением, возможно, даже не свойственным его личности. Гений не должен специально жить на острие событий. Просто он открыт и раним больше, чем все остальные.
РГ: Описывая сложные периоды своей жизни, вы всегда говорите о ярости, злости. А растерянность, подавленность - эти чувства вам вообще свойственны?
Вишневская: Нет. Я всегда сама принимала решения. Если вспомнить о том, как мы в 1974 году уезжали из России - как только началось давление, я сразу же потребовала: "Слава, мы должны уехать". Сидеть, ждать, терпеть травлю? Нет! И никакой подавленности. Только ярость: все бросить и уехать к чертовой матери! Мы ж уехали без копейки денег, оставив в России все, что было нажито. Но я бы и сейчас поступила точно так же.
РГ: А когда в 1990 году вам предложили вернуть гражданство, какие чувства вы испытывали?
Вишневская: Никаких. Мы его не взяли. Я не просила отбирать гражданство, я не просила его возвращать. Советской власти я не обязана ничем. У меня до сих пор швейцарский паспорт, шестеро моих внуков живут в Америке и никогда не будут чувствовать себя в России как дома. Мне приходится общаться с ними на ломаном английском. Они не знают русского языка! Вот где трагедия-то.
РГ: Как вы думаете, загадочная русская душа - она действительно существует или это такая универсальная форма оправдания для нелогичных поступков?
Вишневская: В каком-то смысле - да, форма оправдания. Но давайте попробуем разобраться, что такое русская душа - не для афоризмов, а на самом деле? Ведь никто не говорит про загадочную немецкую душу, а про русскую - да. Значит, у нас какие-то особые условия, из-за которых мы вырастаем настолько ненормальными, что сами себя не можем понять. А что у нас ненормального? Огромные, невероятные просторы. Малыш открывает глаза и видит: леса на тысячи километров, бесконечные реки, моря, шишки, грибы, ягоды. Набрал грибов - съел, подстрелил зайца - сшил шапку. Вот с этим ощущением безграничной щедрости природы, с уверенностью в беспечном существовании формируется характер: не трудиться и добиваться, а съесть траву на одном месте и перейти на другое. Немец же в это время без устали обрабатывает свой малюсенький кусочек земли и старается выжать из него все по максимуму. В результате получается, что у немца все продумано и распланировано, а у русского - "эх, работа не волк, в лес не убежит, и пропади оно все пропадом".
Вот до таких мыслей я дошла своим бабским умом. Конечно, все не так просто, но что-то в этом есть, не правда ли? В нас, русских, всегда живет ожидание какого-то чуда. И возмущенное разочарование, когда оно не случается.
Я оставила сцену в 56 лет. Для певицы сопрано, поющей молодой репертуар, вполне достаточно. Ушла с театральных подмостков вовремя и никогда сожалений по этому поводу не чувствовала. Ни-ка-ких! Я рада, что не испытала унижения перед публикой: мол, ну что она с таким подбородком и грудью девочек изображает... В парижской "Гранд-Опера" прошло восемь прощальных спектаклей, и, уверяю вас, я тогда выглядела лучше всех на сцене.
Моя карьера была усыпана розами. И так же красиво я ее оставила - на самом подъеме.