Большинство же готово было сосуществовать с ней, но сохранив за собой право на собственное мнение и чувство ответственности за происходящее. Власть это не устраивало. "Большевикам, очевидно, мало одной только лояльности, то есть мало признания советской власти как факта и силы; они требуют еще и внутреннего приятия себя, признания себя и своей власти за истину и добро... Очень часто чувствовал я в разговорах с большевиками, и с совсем уже мелкими сошками, и с довольно высокопоставленными людьми, их глубокую уязвленность тем, что, фактически победители над Россией, они все же ее духовные отщепенцы, что, несмотря на то, что они одержали полную победу над русской жизнью умелой эксплуатацией народной стихии, - они с этой стихией все-таки не слились, что она остается под ними краденым боевым конем, на котором им из боя выехать некуда", - писал, уже находясь в изгнании, философ Федор Степун. Большевики таким образом - сознательно или нет - изживали комплекс собственной политической и нравственной неполноценности. Они не могли побороть оппонентов силой интеллекта или моральных установок и расписались в этой беспомощности, прибегнув к грубой силе. Ленинская высылка вместо расстрела в качестве "предусмотрительной гуманности" позже отольется в свинец сталинского афоризма: "Нет человека - нет проблемы".
Летом 1922 года у Ленина случился инсульт. Но даже тяжелая болезнь не отвлекла его от злободневных проблем: в стране еще остались тысячи нежелательных - свободомыслящих - граждан. Их участь необходимо было решить. В сентябре в Горки был вызван председатель ГПУ Феликс Дзержинский - за получением директив вождя по борьбе с интеллигенцией. Он законспектировал тезисы и развил их, разработав стройную систему: "Надо всю интеллигенцию разбить по группам. Примерно:
1) Беллетристы; 2) Публицисты и политики; 3) Экономисты (здесь необходимы подгруппы: а) финансисты, б) топливники, в) транспортники, г) торговля, д) кооперация и т. д.); 4) Техники (здесь тоже подгруппы: 1) инженеры, 2) агрономы, 3) врачи, 4) генштабисты и т. д.); 5) Профессора и преподаватели; и т. д. и т. д.
Сведения должны собираться всеми нашими отделами и стекаться в отдел по интеллигенции. На каждого интеллигента должно быть дело. Каждая группа и подгруппа должна быть освещаема всесторонне компетентными товарищами... Содействие выпрямлению линии по отношению к спецам, т.е. внесение в их ряды разложения и выдвижения тех, кто готов был без оговорок поддержать Советскую власть".
К "выпрямлению линии" подключились большевистские интеллектуалы-гуманитарии. Наркому просвещения Анатолию Луначарскому было поручено написать статью, разъясняющую суть отношения власти к интеллигенции. Этот чудовищный в своей антигуманитарной откровенности программный текст был опубликован 15 октября 1922 года в "Петроградской правде".
"В последнее время начал опять дискуссироваться (так в тексте. - Ю.К.) вопрос о взаимоотношениях Советской власти и интеллигенции... Принципиально отношение к интеллигенции у нас остается совершенно прежним. Прежде всего, мы выделяем в ней группу специалистов по наиболее важным для государственного строительства отраслям... Значительно менее ценной является толща обывательской интеллигенции... Уже с некоторым знаком минуса оцениваем мы ту часть интеллигенции, которая занимается абсолютно бесполезными, а порою прямо вредными специальностями. Сюда в значительной степени относятся очень многие общественники, философы и т.п. специалисты... Сознательно или бессознательно они давно уже стали фальсификаторами истины... Преподавание с кафедры или печатание книг такими людьми не является ли по существу... тонкой контрреволюционной пропагандой? Необходима борьба идеологическая, главным образом, конечно, в сфере общественных наук, философских, журналистики... Нам не только необходимо извержение из русского общества явно враждебных элементов, не только необходимо установление достаточно строгой цензуры... Но и полезно освободить наш общественный организм от элементов даже не резко контрреволюционных, имеющих своей специальностью идеологически вредоносное распространение мировоззрений, в корне противоречащих зреющему пролетарскому мировоззрению".
Пока Луначарский готовил свою статью для "Петроградской правды", в Москве, в ГПУ допрашивали Николая Бердяева:
Вопрос: Скажите ваши взгляды на задачи интеллигенции и так называемой "общественности"?
Ответ: Думаю, что задачи интеллигенции во всех сферах культуры и общественности - отстаивать одухотворенное начало, подчинив материальное начало идее духовной культуры, быть носителем научного, нравственного, эстетического сознания. Думаю, что это должно быть взаимодействие и сотрудничество элементов общественности и элементов государственной власти.
Вопрос: Скажите ваши взгляды на политику Советской власти в области высшей школы и отношение к реформе ея (так в тексте. - Ю.К.)?
Ответ: Не сочувствую политике Советской власти относительно высшей школы, поскольку она нарушает свободу науки и преподавания и стесняет свободу... философии.
Итак, водораздел был обозначен: идейные большевистские интеллектуалы против мыслящих интеллигентов. Режим объявлял вне закона даже не оппозицию, а тех, кто сохранил способность и волю критически относиться к действительности. Нейтрализация духовной элиты дала бы власти возможность безнаказанно манипулировать массовым сознанием. Пока это еще получалось не вполне. Выступая в 1922 году на торжественном собрании в день 103-й годовщины со дня основания Петербургского университета, знаменитый социолог Питирим Сорокин так напутствовал студентов: "Сегодняшняя годовщина Петроградского университета знаменательна... и тем, что совпадает с моментом величайшего катаклизма в истории человечества и нашей родины... Задача возрождения России падает на ваши плечи, задача - бесконечно трудная и тяжелая... Огромная трудность ее усугубляется еще и тем, что вы оказались на великом распутье, без путей, без дорог и спасительного плана... Первое, что вы должны взять с собой в дорогу, - это знание, это чистую науку, обязательную для всех, кроме дураков, не лакействующую ни перед кем... Хорошо и прочно строится только то, что строится исподволь и постепенно, а не путем конвульсивных разрушений старого дочиста. Иметь свое лицо лучше, чем быть безличным". Эти мысли разделяли многие преподаватели и профессора не только в столицах, но и на периферии, и пока еще им внимало студенчество. Стерпеть такое власть не могла. Дворянин, выпускник юридического факультета Петербургского университета Ленин был краток: "Они нас дурачат. Об думать, подготовить и ударить сильно". Ударили - первыми на "главной арене борьбы против Советской власти антисоветской интеллигенции" были названы высшие учебные заведения. Политбюро ЦК РКП(б) приняло специальное постановление о "принятии ряда решительных мероприятий по прекращению и предупреждению контрреволюционных выступлений профессуры". Работа по устранению неугодного профессорско-преподавательского состава в буквальном смысле была работой "на будущее" - у вузовских педагогов могли возникнуть последователи среди студентов, и "связь времен", а точнее, интеллектов, могла бы не прерваться. Потому чистками профессуры не ограничилась: в вузах прошли и массовые чистки студентов, слушавших неугодных профессоров или разделявших их взгляды.
Из циркулярного письма ГПУ "Об антисоветском движении среди интеллигенции": "Работа по вузам должна свестись к следующему: 1) К организации сети осведомителей среди профессуры и студенчества на всех факультетах. Аппарат Бюро содействия (на каждом предприятии были созданы Бюро содействия ГПУ. - Ю.К.) в вузах должен быть создан из кадра верных, политически развитых людей, хорошо ориентирующихся в положении высшей школы. Вменить в задачу Бюро содействия вербовку беспартийных осведомителей. Необходимо детальное освещение: а) политических настроений и движений профессорской и студенческой массы, б) всех группировок профессоров и студенчества, возникающих под флагом беспартийных организаций (организации взаимопомощи, научные кружки и ассоциации, землячества)... 2) На каждого профессора и политически активного студента должна быть составлена личная карточка-формуляр, куда систематически заносится осведомительный материал".
А с особо неблагонадежными решили справиться насильственной высылкой. 17 октября 1922 года ГПУ за подписью Дзержинского выпустило приказ с "инструкциями по выполнению постановления ВЦИК об административной высылке". Этот документ предоставлял новой власти неограниченную свободу по изоляции инакомыслящих. Высылать стали из столиц, из мест, где неугодный был укоренен в иные регионы, и, наконец, за границу. Ленин писал генсеку ЦК РКП (б) Иосифу Сталину: "Розанов, Вигдорчик, Франк... надо бы несколько сот подобных господ выслать за границу безжалостно. Очистим Россию надолго... Всех их - вон из России. Делать это надо сразу. Арестовать несколько сот и без объявления мотивов - выезжайте, господа! Чистить надо быстро".
После высылки первой группы инакомыслящих 29 сентября 1922 года, которую многие восприняли как разовую акцию устрашения, наступила некоторая пауза. Некоторые "кандидаты на высылку" просили оставить их в России, заменить высылку за рубеж ссылкой в отдаленные регионы страны. Николай Бердяев, отец Сергий Булгаков, Юлий Айхенвальд, Николай Лосский, Абрам Каган, Сергей Трубецкой, Семен Франк, еще десятки таких, как они, не хотели уезжать. Некоторые писали прошения о замене высылки возможностью жить и работать в России. Чекисты готовы были пойти на такое "смягчение мер". Но Ленина это категорически не устраивало. Он отправил руководству ГПУ раздраженную записку "О результатах высылки интеллигенции": "Будьте любезны распорядиться: вернуть мне все приложенные бумаги с заметками, кто выслан, кто сидит, кто (и почему) избавлен от высылки?". И, по ознакомлении с запрошенными бумагами, нашел аргументы об "избавлении от высылки" недостаточными: "Продолжать неуклонно высылку активной антисоветской интеллигенции за границу". (Тем же, кому удалось все-таки умилостивить власти и остаться, уже по прошествии нескольких лет предстояли в лучшем случае лагеря, в худшем - смертная казнь). Второй "философский пароход" отплыл от берегов Невы 16 ноября 1922 года. Затем высылки - групповые и индивидуальные - продолжились, и понятие "философский пароход" стало собирательным.
Настроение уезжавших было разное: "Германия - все же не Сибирь, - писал Николай Лосский. - Но как же чудовищно трудно было оторваться от корней, от самой своей сути, которая умещалась в одном коротком слове - Россия". Федор Степун горько иронизировал: "Грубая сила - лучшее лекарство против мук сложного многомерного сознания. Не иметь возможность выбирать, не располагать никакой свободой - иногда величайшее счастье. Это счастье я определенно пережил, заполняя в ГПУ анкеты на предмет выезда за границу". Сергий Булгаков уже на борту записал: "...Все пережитое... было настолько кошмарно по своей жестокой бессмыслице и вместе с тем так грандиозно, что я сейчас не могу еще ни описать, ни даже до конца осознать. Но это дало последний чекан совершившегося в душе и облегчило до последней возможности неизбежную и - верю - благодетельную экспатриацию. Страшно описать это слово мне, для кого еще два года назад во время всеобщего бегства экспатриация была равна смерти. Но эти два года не прошли бесследно: я страдал и жил, а вместе с тем и прозрел". Но прозрение это было лишено иллюзий. Вот как вспоминал последний день пребывания на Родине еще один пассажир "философского парохода" Сергей Трубецкой:
"Как в Москве, перед отъездом я постарался обойти город и проститься с ним, так и тут я прощался с Петербургом, с его видами, памятниками, Эрмитажем... Какая разница с Москвой! И тут и там на все легла печать большевизма, но легла она не одинаково. Старая московская жизнь была убита, но Москва все же интенсивно жила какой-то новой, чуждой и злобной жизнью... Петербург был как бы огромной, стильной барской усадьбой, из которой ушли старые хозяева и которую еще не освоили новые и чуждые ее духу пришельцы... Запущенность придавала дворцам и памятникам какую-то особую, щемящую красоту...
Последний день, последние часы в России тянулись для меня, казалось, бесконечно... Но вот, наконец, наступил час погрузки на пароход. Oberburgermeister Haken стоял на Невской пристани. Таможенный досмотр (количество вещей было строго ограничено, и мы должны были заранее дать на утверждение их список), потом - погрузка... Тяжелый камень сваливается с моего сердца - слава Богу! - мы едем... Я впиваюсь глазами в последний краешек родной земли. Безнадежное серое небо, серое море, серый профиль маяка. Даже чайки почему-то кажутся серыми. Грусть, тоска, безнадежность!.."
Одним из первых и, увы, немногих, в защиту высылаемых выступил Максим Горький, уже в 1918 году давший власти повод сомневаться в благонадежности, своими "Несвоевременными мыслями". Тогда эту вольность писателя как бы забыли. Теперь же Горький заявил: "По всему строю своей психики не могу согласиться с отношением советской власти к интеллигенции. Считаю это отношение ошибочным... Людей разума не так много на земле, чтобы мы имели право не ценить их значение..." И резюмировал: "Страна, лишившись своей интеллигенции, двигается вспять, без творцов русской науки и культуры нельзя жить, как нельзя жить без души". Этого "буревестнику революции" уже не простили. Травля началась сразу, сначала через партийный рупор - газету "Правда".
"Русский рабочий видел, как иной раз его лучшие друзья по классовой борьбе, как будто старые испытанные бойцы, подвергались "переменчивости настроений" и... попадая в идеологические сети буржуазии, потом делались злейшими врагами рабочего класса... Максим Горький - это наш больной зуб. Когда-то он прочно сидел в рабочей челюсти. Немало всякой духовной пищи пережевывал рабочий класс благодаря крепости этого зуба. Теперь этот зуб расшатался. Если можно будет его запломбировать - хорошо: он сослужит еще хорошую службу, если он безнадежно болен - надо вырвать". Любой человек, тем более известный и любимый писатель, осмелившийся считать, что "правда - бог свободного человека", для советской власти был категорически опасен. И обречен.
Акция принудительной высылки интеллигенции ознаменовала не только начало репрессий против свободомыслящей части общества. Она расколола саму российскую культуру. С момента, как "философские пароходы" отправились в свой исторический рейс, русская мысль перестала быть единым феноменом, единым культурным событием, - она трагически разделилась на Русское Зарубежье и Россию Советскую. И этим двум Россиям слиться воедино было не суждено.