Поделиться
Дмитрий Александрович, вы приехали из Мадрида в Петербург работать во главе жюри конкурса имени Прокофьева. Хотя все знают, что вы конкурсы не любите и называете их печальной необходимостью…
Дмитрий Башкиров: Я просто считаю, что в идеале судьбы молодых музыкантов должны решать не конкурсы, а, допустим, фестивали. На них приглашались бы импресарио и педагоги, которые давали бы свои рекомендации. А конкурсы, даже самые объективные, несут в себе элемент спортивности. Первое место, второе, третье… Но в искусстве невозможно расставить всех по полочкам. Ну, вот кто первый - Рембрант или Рубенс? Толстой или Чехов?
Тем не менее, в современном мире от этого никуда не деться. Это самый практичный метод. Но далеко не самый, с моей точки зрения, творческий. Я преподаю уже 56 лет, за эти годы у меня было несколько сотен учеников. Но только двоим удалось получить право на концертную жизнь, миновав конкурсы.
В вашей жизни тоже была серьезная победа в музыкальном соревновании, когда 24-летним юношей вы заняли второе место на конкурсе в Париже…
Дмитрий Башкиров: Я не занял второе место. Я стал победителем. На этом конкурсе жюри вынесло решение не давать первую премию, а дать две вторых. Но на следующий день, когда было торжественное закрытие, выступала Маргарита Лонг, знаменитая пианистка, чье имя носил конкурс. Я сижу, ни слова не понимаю по-французски, и вдруг меня толкают: "Иди поцелуй ее! Иди немедленно!" Я подошел, поцеловал, будучи в полной растерянности… Потом узнал, что она в своей речи поблагодарила членов жюри за хорошую работу и сказала, что уважает их мнение, но поскольку гран-при носит ее имя, она дает первый приз Дмитрию Башкирову. Так я стал победителем.
Больше я ни в каких конкурсах участвовать не хотел. Да и к этому-то не слишком стремился, мне было безразлично, как он закончится. Может, именно поэтому я более-менее прилично играл.
Спустя несколько лет я встретил американцев, которые тогда тоже участвовали в конкурсе. Они сказали: "Ты нас удивил не столько хорошей игрой, сколько тем, что когда решалась судьба премии, было видно - тебе наплевать. Все нервничали, а ты анекдоты рассказывал". А мне действительно было все равно. Я играю - это уже хорошо. Видимо, генетическая атрофия амбиций.
Давайте все-таки вернемся к конкурсу Прокофьева. Каковы впечатления?
Дмитрий Башкиров: Уровень достаточно профессиональный. Есть очень одаренные ребята. Хоть и не все и не всё играют так, что я могу подписаться под этим.
Я вообще считаю, что количество профессиональных участников не определяет уровень конкурса. Его можно оценить только по тому, дал ли он хотя бы одного-двух действительно ярких, перспективных музыкантов, которые станут постоянными концертантами. Не на год-другой, а на десятилетия. То есть ясно будет со временем. Родит этот конкурс новые имена - значит состоялся. Нет - не тот уровень. Важно, чтобы потом, спустя годы говорили: "А вы помните, ведь он победил на таком-то конкурсе".
Музыканта делают учителя. А вам с ними повезло…
Дмитрий Башкиров: Да! В Тбилиси у меня был замечательный педагог - профессор Анастасия Давыдовна Вирсаладзе. В свое время она несколько лет училась у великой русской пианистки Анны Есиповой. Это был человек редких музыкантских и человеческих достоинств, который никогда не позволил себе ни одного неблагородного поступка. Просто какой-то ангел! А как прекрасно, нежно играла! Когда мне иногда говорят, что у меня поэтично звучит рояль, я всегда отвечаю: "Моя Анастасия Давыдовна говорила так: "Дерик, дорогой мой мальчик, ощупывай клавишу"...
Посмотрите на рояль. Это же черный сундук. Дерево, металл, пластик. Все неживое. А если относишься к нему как к одушевленному существу, он отвечает тебе, как живой. Вот этому она меня научила.
А в Москве моим учителем стал Александр Гольденвейзер. Он был невероятно суровый. Но не злобно суровый, а справедливо суровый. Казался очень сухим. Все злословили: мол, он консерватор. Ничего подобного! Пианистка Людмила Соснина (ей 97-й год и, представьте себе, она до сих пор концертирует!), которая была ассистенткой Гольденвейзера, недавно мне рассказала: "Однажды, когда вы уже начали преподавать, у вас был концерт. Александр Борисович не смог прийти, а я пришла, и потом он меня спрашивал, как все прошло. Я начала вас хвалить, а он говорит: "Ой, Люся, он все делает не так, как я хочу. Но мне очень нравится!". Вот вам и консерватор.
Он воспитал пианистов совершенно разных. Самуил Фейнберг, Григорий Гинзбург, Татьяна Николаева - все они непохожи. А я вообще был какой-то гадкий утенок. Немножко дикарь. Из Тбилиси приехал. И, представьте, именно меня он сделал своим ассистентом. Все очень удивились. Да я и сам был изумлен.
Александр Борисович был человеком редкой образованности и очень порядочным. Когда в конце 1940-х годов шла борьба с космополитами, и из консерватории выгнали несколько очень уважаемых профессоров, он пришел к председателю по делам искусств и заявил (а у него был такой высокий, почти писклявый голос): "Если вы завтра же не вернете всех этих профессоров, я звоню Ворошилову!" Ворошилов тогда, как ни странно, курировал музыку. И всех их восстановили.
А когда после постановления о "Великой дружбе" 1948 года перестали исполнять Шостаковича и других, он устраивал в кабинете ректора открытое заседание кафедры Гольденвейзера, на котором Дмитрий Шостакович вместе с Моисеем Вайнбергом на двух роялях исполняли премьеру 10-й, 11-й, 12-й и 13-й симфоний.
И потом, понимаете, ведь этот человек был другом Рахманинова. Не на словах. На знаменитой второй сюите для двух фортепиано написано: "Посвящается А. Б. Гольденвейзеру". В мое время это был мостик между старой основополагающей русской школой и современностью. Он общался с Аренским, он играл со знаменитым скрипачом Изаи, он одиннадцать раз побывал на концертах Рубинштейна, он слышал, как Чайковский дирижировал своими сочинениями! И вместе с тем - он был нашим педагогом.
Рождается вопрос: а сейчас кого-нибудь можно назвать великим?
Дмитрий Башкиров: Вы знаете, меня коробит и царапает, когда я вижу, что о каждом втором пишут: "великий, гениальный". В наше время такого не было. Говорили "замечательный, бесподобный, выдающийся". Но великий, а тем более гениальный - пока человек жив, не надо о нем так. Потом время покажет.
Да, сейчас есть очень талантливые пианисты и педагоги. Но громких определений я избегаю. Не люблю. Не надо обзывать людей великими. Люди слабые. Не дай бог кому-то поверить в то, что он гений. Это может сильно навредить. И в музыке, и в кино, и в театре достаточно примеров, когда человек вдруг решает: "Я же великий!" - и в его творчестве сразу наступает упадок.
Все мы стремимся к совершенству. Но попытки найти идеальное воплощение гениальных замыслов безнадежны. Поэтому для меня важна степень приближения к идеалу хотя бы на микрон.
Цитата из Википедии: "Игру Башкирова всегда отличало стремление к адекватному выражению композиторского замысла". Согласны?
Дмитрий Башкиров: Стремление - да.
А насколько, в принципе, вы можете быть уверены в том, что правильно понимаете, что хотел сказать, допустим, Шуман?
Дмитрий Башкиров: Прежде всего, надо понимать, что такое музыка. Это универсальный язык. С одной стороны - совершенно абстрактный вид искусства, с другой - единственный, который отражает все мироздание, от космоса до мельчайших личных чувств людей и, может быть, даже зверей. Вот эта абсолютность музыки - она совершенно неисчерпаема в возможностях проявления.
Одно дело - выражать Моцарта. Другое - выражать Шумана. Третье - Прокофьева. Это совершенно разные миры. Для понимания каждого этого композитора, поистине великого, надо не только уметь играть на рояле, но и обладать какой-то сверхинтуицией, которая частично в искусстве может даже заменить знания (это мое мнение). Интуиция - это невероятно важный фактор. У одних одаренных людей она выражена очень ярко, у других - скрыто. И задача педагога - увидеть ее и развить.
Не буду называть имени, но много лет назад ко мне поступил один мальчик из центральной музыкальной школы. Декан факультета тогда сказал мне: "Дмитрий Александрович, у вас такой хороший класс. Зачем вы взяли этого мальчика? Он ведь такой ординарный". Я ему ответил: "Давайте поговорим через два-три года. Что-то я в нем вижу". Сейчас это известный во всем мире музыкант. И как пианист, и как педагог, и как в своем роде композитор - он делает потрясающие аранжировки. Значит, у него все это было, просто надо было простимулировать, извлечь.
И еще важно обладать обширными смежными знаниями. Так, чтобы возникали правильные ассоциации: эта музыка напоминает мне картину Гогена, эта - романтическую поэзию того-то, а эта - холодную скульптуру того-то.
Я всегда говорю, что мы можем какие-то нюансы менять внутри сочинения, никогда не нарушая при этом главную идею. А некоторые музыканты строят карьеру по принципу "я сделаю все наоборот". Вот это, с моей точки зрения, недопустимо.
В то же время каждый исполнитель должен находить свои индивидуальные решения. Есть музыканты, которые, казалось бы, ничего не переиначивают. Но все у них звучит потрясающе свежо. Помню, я ходил на концерт совсем молодого Жени Кисина и удивлялся: Боже мой, тринадцатилетний мальчик так сыграл эту фразу, а мне это даже в голову не пришло! Педагогика - это не конвейер, а штучная ювелирная работа.
Существуют ли какие-то универсальные маркеры, по которым родители могут определить, стоит ли делать из ребенка музыканта?
Дмитрий Башкиров: А как мои родители могли что-то определить, если они никакого отношения к музыке не имели, а были инженерами? Помню, в годы войны мы жили на третьем этаже старого тбилисского дома, я целыми днями с увлечением разыгрывался на дохленьком пианино, и в разгар моего музыкального аффекта раздавалось: "Дерик, прояви дарование!" Это означало, что я должен пойти на балкон, взять мусорную корзину, снести ее вниз и выбросить в бак. Вот это называлось "проявить дарование". И что, я должен за это ругать своих родителей? Они ничего не понимали в музыке. Безумно переживали, что я не был талантлив в математике, и никак не могли понять, почему я не люблю логарифмы.
На самом деле, я считаю, что если объективно видно, что ребенок музыкален, его в любом случае стоит учить музыке. Но делать ли это профессией, нужно решать на границе между средним образованием и высшим. Потому что найти свое место концертанта или педагога сейчас очень непросто, гораздо труднее, чем в наше время. А надо все-таки думать о будущем. Особенно это важно для мужиков, которым придется кормить семьи.
Трудно ли жить с сознанием того, что нужно все время беречь руки?
Дмитрий Башкиров: А теперь уже не нужно. Я перестал играть концерты.
И что изменилось? Вы начали делать табуретки, забивать гвозди?
Дмитрий Башкиров: Хорошая идея. Табуретку вряд ли сделаю, я не столь мастеровит. А гвоздями, может, и займусь.
Если серьезно, я перестал концертировать по нескольким соображениям. Я сказал себе так: лучше играть уже не могу, а хуже не хочу. А преподавать, помогать ребятам - это святое дело. Я и так не знаю ни одного своего сверстника, который столько бы преподавал и играл одновременно. Почти до 80 лет! Но пришло время выбирать.
Некоторые музыканты мучительно переживают разрыв со сценой…
Дмитрий Башкиров: Я никогда не был рабом публики. Если я и в рабстве, то только у музыки. Вот если я не смогу вообще музыкой заниматься, тогда мне каюк.
Но когда я вижу, как хорошо играют мои ребята, я получаю столько радости, сколько мне никогда не доставляла моя собственная игра. Поверьте, никакой депрессии после ухода со сцены у меня не было. Абсолютно. Я знаю, что если бы месяц-другой позанимался, плюнув на своих студентов, то снова смог бы играть концерты. Ну и зачем?
Другое дело, когда в Интернете вдруг появляются записи, сделанные 40 или 50 лет тому назад. Я слушаю и ужасаюсь: какой позор, неужели я так плохо играл?! Или наоборот: надо же, как прилично сыграно! Я с детства был самоцензором. Очень строгим.
А есть в вашем окружении люди, мнению которых вы безоговорочно доверяете? Или самоцензорства достаточно?
Дмитрий Башкиров: Моя нынешняя супруга - замечательный музыкант и цензор еще строже, чем я сам. Она мне прочищает мозги, и я с благодарностью принимаю самую ее жесткую критику. Бывало, я благополучно сыграл концерт, доволен собой. А она говорит: "Противно слушать было, такая скучища". В другой раз я расстраиваюсь: "Ой, сегодня какой кошмар, все не так сыграл". Она возражает: "Ничего подобного".
Когда я слышу, как, порой, самодовольно и уверенно в своей "перфектности", играют молодые и не очень исполнители, то думаю: наверное, около них нет близкого человека, который мог бы сказать им правду. Мы можем быть очень критичны к себе, но при этом несправедливы.
Кстати, еще в ранней молодости я дал себе слово, что в сфере музыки (не только в игре, но и во взаимоотношениях с коллегами) я не позволю себе ни одного неблаговидного поступка. И честно могу сказать - удалось. В музыке - да. А так я по жизни, конечно, не безгрешен. Как и все.
Когда в 1980-х годах вам запретили выезд из страны аж на восемь лет, вы это тяжело переживали?
Дмитрий Башкиров: Ни капли не тяжело. Я играл по пятьдесят концертов за сезон по всему Советскому Союзу. И в каждом, даже самом маленьком городке публика была прекрасная, чуткая, чудная! Меня не выгнали из консерватории, и за все восемь лет от меня ушел только один студент.
А за что с вами так?
Дмитрий Башкиров: Ни за что! Ну, дочь уехала за рубеж с мужем Гидоном Кремером. Ну, в партию я не вступил…
Почему?
Дмитрий Башкиров: По разнарядке райкома партии с фортепианного факультета нужно было каждый год выдвигать по кандидату. В тот год выдвинули меня. Я никогда не был против. Но я не был и "за". Просто для того, чтобы все это свершилось, мне нужно было пойти на собеседование в райком. Меня приглашали три или четыре раза. Но каждый раз то у меня приступ печени, то бронхит, то я за рубежом. В общем, тот год я проволынил. А в следующем было уже поздно - выдвинули другого человека. Потом мне это, конечно, припомнили.
Когда меня "закрыли", мои студенты рассказывали, что к ним подходили с других факультетов, спрашивали: "Что, у Дмитрия Александровича все наладилось? Он такой веселый!". А у меня и в самом деле не было ни депрессии, ни злобы, ни диссидентских мыслей. Я продолжал заниматься музыкой, преподавать, играть концерты и был абсолютно счастлив. К тому времени я уже объездил тридцать стран и хорошо знал, что в каком-нибудь Новосибирске или Свердловске публика гораздо более чувствительная, чем в Париже.
А чем в ваших глазах определяется качество публики?
Дмитрий Башкиров: Лучшая публика - это не профессиональные музыканты, а искренние любители классической музыки. Профессионал волей-неволей обращает внимание: здесь зацепил ноту, тут неправильно сыграл. А любители точнее чувствуют музыку, иногда могут и слезу пустить. Я прошу прощения, но в те годы было больше такой публики, чем сейчас.
Впрочем, это нормально, ведь все происходит периодами. У любого вида искусства были свой золотой и серебряный века, а было и относительное безвременье.
Тем не менее, многие известные музыканты смотрят в будущее пессимистично.
Дмитрий Башкиров: Они смотрят на близкую дистанцию. А речь идет о целых эпохах. Десять-двадцать лет - это же ничто. Так что не надо драматизировать.
Да, сейчас есть определенные негативные явления. Я считаю, что у классической русской фортепианной школы было два критерия: очень богатое, выразительное звучание инструмента и искренняя эмоциональность исполнения. Вот эти два критерия сейчас несколько сдали позиции. В стремлении как можно быстрее получить популярность, зарабатывать деньги, молодежь грешит брутальностью исполнения. Пиарится, как сейчас говорят.
Тлетворное влияние шоу-бизнеса?
Дмитрий Башкиров: Без шоу-бизнеса тоже нельзя. Но не надо, чтобы он проникал в классическую сферу. Мы должны стараться сохранить какие-то критерии. Иначе лет через двадцать, если наша цивилизация вообще уцелеет, то классическая музыка превратится в поп-музыку. Потому что стилистика, в которой сейчас играют некоторые даже очень талантливые люди - это уже не классика. В наше время такое исполнение было бы на грани криминала!
Потому-то я и увлечен так своей педагогической деятельностью. Как учитель я могу больше воздействовать на сохранение музыкального пространства, чем как исполнитель.
В советское время нельзя было называть классическое искусство элитарным. Это считалось выражением буржуазной идеологии. Но, позвольте, почему каждый трудящийся должен понимать Хиндемита или Шостаковича? А почему я должен понимать высшую математику? Я культурный человек, но дальше арифметики не пошел. Это ведь не значит, что я быдло.
Классическая музыка - это все-таки элитарное искусство. Высококультурные люди должны получать его неразбавленным вульгарностью, исполнением "на толпу".
У каждого музыканта в студии стоит бюст какого-нибудь композитора. У вас чей?
Дмитрий Башкиров: У меня на рояле - посмертный слепок руки Шопена. Маленькая такая ручка, изящная. А на стене - большой замечательный шарж на Брамса. Но это не значит, что только они мои любимые композиторы. Я многих люблю. Все разные, и каждый по-своему замечателен. Выделить лучшего невозможно. Именно поэтому я и называю конкурсы печальной необходимостью.