Поделиться
На разогреве с пятью композициями выступила группа "Доктор Живаго". Последняя, пятая по счету песня в их исполнении, имела весьма затейливый припев, содержащий нехитрые по форме инвокации: "Курица и яйцо! Яйцо или курица?", - и далее: "Брегович с Кустурицей". Уже само употребление русского названия всем известного пернатого в приложении к реалиям, оформившимся на просторах бывшей Югославии, снимает аристотелевский парадокс. И переводит проблему либо в сугубо физическую плоскость (продумывание вариантов отмщения за поруганную честь всеми любимых музыкантов и достойнейших людей), либо - все-таки не будем забывать, что концерт, к счастью, состоялся при подавляющем присутствии русскоязычной публики, не знакомой с тонкостями сербскохорватского языка - в плоскость размышлений об особенностях течения времени и распространения звука в различных средах.
В первой части концерта были исполнены и менее известные композиции - впрочем, и некоторые из легко узнаваемых непросто было осмыслить в непривычной обработке. Горану Бреговичу иногда ставят в укор компромиссы с массовой культурой, выражающиеся в упрощении музыкального рисунка новых произведений и внедрения в них совершенно чуждых подголосков так называемой "клубной музыки". И это, видимо, неспроста. Потому что именно такие композиции московская публика en masse восприняла с наибольшим воодушевлением, сопровождающимся улюлюканьем, свистом и несколько странными приплясываниями. Собственно, странным в них были универсальная отвлеченность от музыки и совершенно немыслимая для Балкан индивидуалистичность. Что удивительно, такие, предсказуемо обрадовавшие уши интересующихся балканским наследием, песни, как, например, Ederlezi, "Вечеряй Радо", Cajesukarije Cocek и некоторые другие, вызвали гораздо меньший энтузиазм у пришедших на концерт, чем та самая, несколько условная и причесанная "балканика". И даже виртуозность хорового исполнения не смогла это исправить.
В финальной части, наконец-то, к действительно всеобщему удовольствию, были исполнены Bella ciao, Kalasnjikov и Jeremija. И в этой части восприятие думающей публикой творений Бреговича неоднозначно, так как если несколько вычурное присутствие цыганских мотивов и тенденцию к "осовремениванию" еще можно объяснить рационально, то залихватское жонглирование военной тематикой многих ставит в тупик и заставляет задумываться о всепоглощающем тлетворном обессмысливании глубоких живоносных смыслов вирусом постмодернизма.
Однако, если присмотреться поближе, это не так. Брегович, по праву считающий себя югославом, выросшим в единой некогда стране, которая, к слову, и смогла породить на свет великую плеяду творческих людей, делает поистине великое дело. Оно объединяет. Не на уровне слов, а на уровне восприятия, единства культурного наследия и, что бы там ни говорили, языка. Именно он, человек оттуда, из прошлого, имеет право воскрешать эти смыслы. У младших современников это просто-напросто не смогло бы получиться.
И Bella ciao, будучи песней итальянских партизан, воскрешает перед нашим взором причудливые переплеты истории. Партизанскую освободительную войну, вспыхнувшую на Балканах во время Второй Мировой, а вместе с тем - и парадоксальную вписанность местной аристократии, а шире - городского населения и даже некоторых частей страны - в историко-политический контекст западноевропейского пространства, что и привело к мощному всплеску народного начала, не совпадающего по своим задачам с тем путем, которое тогда выбрало государство.
Kalasnjikov вне контекста кажется неудачной шуткой (отчасти хочется с этим согласиться, видя реакцию аудитории). Но ключом к ней является не все объясняющий балканский сюр, вернее, не только он. Это описание трагедии, которую не ждали, но приближали, собираясь в манящее неизведанным будущее, как на праздник. И невозможность объяснить ничем, кроме как каким-то мороком, навлеченным трубными гласами, обрушившуюся мором жестокость людскую.
И, в заключение, Jeremija, песня времен Первой Мировой войны, окончательно и бесповоротно вырвавшей из оцепенения народы, населявшие Балканы. Войной, разбудившей их для все более горьких испытаний. Старый вояка-артиллерист Иеремия адресует нам свой плач. Иеремия, по фамилии Крстич (крест) повествует о своей незатейливой жизни среди полей и лугов, с самыми обычными атрибутами: двуколкой, ситом, корытом да водяной мельницей. А потом - словно бы опомнившись - говорит, что дома осталась еще и вдова. Его вдова. И как это… как это он перешагнул туда, откуда уже не возвращаются и не заметил этого? Вот этим простодушным изумлением и нужно объяснять происходящее на сцене. Людям думающим, повторюсь.
Хорошо еще, что в этот раз Брегович не пил при исполнении этой песни, как он имеет обыкновение делать. Хоть тризну, хоть поминки не хочется устраивать перед теми, кто не понимает ни сущности одного (хотя нынешнюю молодежь и называют порою ошибочно "язычниками"), ни пронзительную святость другого.